Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая

Решив это, он спустился завтракать. В конце длинного стола, как обычно, стоял его прибор, а на другом конце сидела панна Ванда и тщетно уговаривала Зюню съесть кусок булки с маслом.

Когда Анджей садился за стол, ему показалось, что панна Ванда взглянула на него с какой-то неприязнью. Ему стало не по себе.

«Что ей от меня надо?» — подумал он и в тот момент, когда Франтишек наливал ему кофе, поймал на себе еще один хмурый взгляд.

«Наверно, злится из-за того, что я свидетель этой стычки с Зюней, из которой она наверняка не выйдет победительницей».

Он очень любил девочку, и та питала к нему необычайное доверие. Порою они играли целыми часами. Поэтому он решил использовать свой авторитет.

— Не капризничай, Зюня, сейчас же съешь булочку.

Но ему не повезло. Зюня не только не подумала слушаться, а даже показала ему язык. Анджей возмутился:

— Фу, как нехорошо! Ты, я вижу, с самого утра ведешь себя гадко.

Зюня заерзала на стуле.

— Дядя бяка! И урод!

И вдруг с панной Вандой что-то случилось. Залившись румянцем, она резко прикрикнула на девочку:

— Не смей так говорить!

И ударила ее по руке.

Зюня расплакалась. Анджей даже растерялся, не зная, что сказать. И девочку было жаль, и поведение панны Ванды его удивило.

— Простите, — сказал он, — за что вы на нее так рассердились?

— А зачем она так говорит? Это же неправда.

— Правда, правда, — засмеялся Анджей, — я ужасный урод.

Зюня, делая вид, что плачет, уткнулась в колени панны Ванды, но одним глазом глядела на него.

А та еще больше покраснела, прядки волос упали ей на глаза, и она стала убирать их со лба.

— Что вы говорите, — сказала она быстро, тихо и убежденно, — вы же очень красивы.

В эту минуту со двора вошла Ройская, как всегда, в перчатках, в пальто, промокшая и расстроенная. Дождь мешал убирать снопы. Козловский неистовствует, даже избил Ромека нагайкой. За что? Даже неизвестно, за что, верно, за какое-нибудь художество. Вся работа, намеченная на сегодня, «псу под хвост» (так Ройская и сказала, очевидно подражая Козловскому), и вообще непонятно, что делать.

— Давайте, тетя, играть в пикет, — сказал Анджей, довольный тем, что появление тети Эвелины прервало этот щекотливый разговор.

Тетя Эвелина взглянула на него так, точно он с неба свалился.

— В карты? В будний день?

Так этот последний денек и прошел в безделии — Анджей слонялся из угла в угол, пробовал новый радиоприемник, разглядывал старые комплекты «Свята», где нашел фотографию тети Эвелины в амазонке — она принимала участие в любительских конных скачках. В более позднем комплекте он наткнулся на фотографию отца, молодого, еще не очень полного, на фоне его кондитерской. Это было большое, занимающее целую страницу объявление фирмы «François».

«До чего же странное у меня происхождение», — впервые в жизни подумал он, глядя в окно на совершенно прямые полосы дождя, который без малейшего перерыва хлестал на дворе, создавая на стекле узор из быстро переливающихся друг в друга ручейков и капель. И вдруг Анджей вспомнил, что в этом году совсем забыл про беседку — гробницу дяди Юзефа. Даже ни разу не сходил туда. Решив хотя бы сейчас исправить это упущение, он надел непромокаемый плащ, взял садовые ножницы и нарезал чудесных сентябрьских роз, которые уже начинали распускаться перед домом. Цветы были совсем мокрые, с парным запахом оранжереи. Намокшие лепестки наощупь напоминали кожу. Уткнувшись носом в букет, он вдохнул их приглушенный запахами дождя аромат. Такие роскошные цветы жалко отдавать умершим, подумалось ему, ведь этой красотой должны любоваться только живые. Но он тут же отогнал эти мысли и пошел к гробнице. Положив цветы на красную плиту, Анджей присел и в тысячный раз прочитал простую надпись. Он с удивлением заметил, что гробница выглядит запущенной. Не было тут никаких цветов, и даже штукатурка немного осыпалась.

Прежнего благоговения в себе он тоже не обнаружил. Дождь и здесь монотонно стучал в крышу.

«Спи, спи, Юзек», — подумал Анджей, даже не прибавив обычного «дядя», точно обращаясь к ровне.

Потом быстро вышел в эту мокреть, всего только раз оглянувшись на красные розы на камне.

И когда уже лежал в постели и снова вслушивался в монотонный стук капель и тот же самый ритм слез, скатывающихся с одного липового листка на другой, он вспомнил Юзека.

Анджей уже засыпал, мысленно произнося это имя, когда услышал тихий скрип двери.

Он даже испугался, хотя сразу понял, кто это.

Кася села к нему на кровать и положила ладонь ему на грудь. Он взял ее за руку.

— Зачем ты пришла?

— К тебе. Ведь ты завтра уезжаешь.

— Как ты сюда попала?

— Так и попала. Я тут все ходы знаю.

— И никто тебя не видел?

— Я хотела с тобой попрощаться.

— Тебя наверняка никто не видал?

— Я даже не знаю, что будет, когда ты уедешь, — сказала она вдруг почти громко.

Анджей обнял ее и притянул на постель, отодвинувшись к стенке. Даже не поцеловав ее, он сразу приник к ее телу, что было не очень трудно — так мало одежды было на ней.

И уже обхватив ее за талию, он понял, что все, к чему прикасался этим летом — лепестки мокрых цветов, листья липы, которыми он стрелял, хлопая по ним ладонью, загорелое плечо Ромека, ноздри старой водовозной клячи, кожаные вожжи — все было как бы предвоплощением, предсказанием этого прикосновения, показавшегося ему самым совершенным на свете.

И он крепко прижал к себе обнаженное тело Каси. В эту минуту он не думал ни о чем, и только когда уже обессиленно лежал возле нее, продолжая лишь легко гладить ее свободной правой рукой, его поразило совершенство этого тела, продуманность и предельная красота каждой его частицы. И его охватило не счастье и радость, и не разочарование, столь часто возникающее после первого соприкосновения с телом, а изумление. И то, что произошло, показалось ему чем-то великим, значительным, совершенным в своей чисто человеческой земной сути и в чисто человеческом наслаждении.

— Ох, Кася, — воскликнул он, — какие же мы глупые!

И только теперь поцеловал ее в губы.

Когда она ушла — он даже не заметил. Ему казалось, что он не спал всю ночь, так и лежал, удивленный и пораженный, так и лежал рядом с нею — счастливый. В комнате было уже совсем серо, и Каси не было рядом. И даже постель в том месте, где осталась вмятина — след ее тела, — была совсем холодной. Только рядом с постелью валялась узкая белая ленточка. Единственное доказательство, что все это не было сном.

Окно стало уже голубовато-серым, от него потянуло свежестью и какой-то небывалой тишиной: дождь прекратился и даже тучи рассеялись. Он смотрел на это окно с таким чувством, словно впервые видел эти высокие зеленые летние деревья.