Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая

«Der heidelberger Teufel» {35} 35 Гейдельбергский дьявол (нем.). , — усмехнулся Януш.

И тут же эта усмешка исчезла, растворенная мыслью, что вот перед ним расстилается зелено-фиолетовая узкая река, а вот они — два вдовца, такие чужие друг другу, в общем-то случайные знакомые, сидят на двух концах одной скамьи и, вероятно, думают об одном и том же.

На гладь реки перед ними, как из-за кулис, выполз маленький черный буксирчик, тянущий широкую баржу, нагруженную до краев и прикрытую брезентом. Последние отблески октябрьского вечера слабо отражались на просмоленных бортах баржи, на золотистом брезенте и на карминной полосе на носу пароходика. Буксирчик пронзительно свистнул, выпустив белый плюмаж, и тут же труба его легла, словно он кланялся надвигающемуся мосту. Януш вздрогнул. Этот высокий свист, как всегда, вызвал в нем трепет и какие-то далекие ассоциации. Когда он вздрогнул, профессор повернулся и внимательно посмотрел на aero.

— Добрый вечер, — сказал Януш, не двигаясь, однако, со своего места и не протягивая руки, — добрый вечер, господин профессор. Вы меня не узнаете. Я Мышинский, приятель Гани Доус, последний раз мы виделись с вами в Гейдельберге.

Mappe Шуар тоже остался сидеть на другом конце скамьи. Казалось, он внимательно смотрит на черную баржу, исчезающую под мостом, на Януша он не взглянул. И вообще к встрече отнесся совершенно равнодушно.

— Добрый вечер, сударь. Мадам Доус недавно говорила мне о вас, — сказал он тихо. — Она сейчас в Париже, живет в отеле «Рид». Навестите ее, она, как всегда, очень несчастна.

— Как обычно, — улыбнулся Януш.

— Elle joue toujours une grande amoureuse, elle déchire les chemises avant de coucher avec quelqu'un… {36} 36 Она всегда играет в страстную любовь и разрывает сорочку перед тем, как лечь с кем-нибудь в постель (франц.). — сказал с усмешкой Марре Шуар и тут же повернулся к Янушу.

— Это правда, что вы овдовели?

— Да, правда, вот уже два года.

— А моя жена скончалась два месяца назад.

— Говорят, она пала жертвой своих научных опытов?

— Точно не установлено, но все указывает на то, что это так.

— Очень грустно, что столь важные для человечества научные исследования приводят к таким последствиям, — несколько сентенциозно сказал Януш.

— О, это неизвестно, абсолютно неизвестно, — резко воскликнул вдруг Марре Шуар и, поднявшись со своего места, подсел к Янушу. — Никогда не обвиняйте науку. Ведь мы же почти ничего не знаем, мы находимся у самого подножия огромной горы. А вы обвиняете науку в смерти, чуть ли не в убийстве. Это не оправданно.

— А защищаетесь вы, профессор, с жаром. Даже с чрезмерным. Я же считаю — и впервые высказываю это, так как до сих пор просто не смел в этом сам себе признаться, — так вот, я считаю, что подобное положение ненормально. Вы там исследуете, изучаете, расщепляете, синтезируете, открываете радиоактивные элементы, более того, вызываете искусственное излучение — ну и что? А средства от смерти найти не можете. И человек, нормальный человек, такой же, как и я, только еще моложе, умирает. Умирает — и все. Для меня всегда самое ужасное — это невозможность сделать что-либо, как только наступает смерть. Выходит из комнаты врач и говорит: «Ваша жена умерла». Как так? Умерла — так надо же что-то сделать, что-то впрыснуть, что-то там взрезать.

А то извольте — умерла и все. И ребенок так же. Не может жить, потому что нарушено кровообращение, порок сердца — и не будет жить. Как это не будет жить? А зачем тогда наука? Неужели она не может наладить это самое кровообращение? Глупость какая-то. Зато в таблице элементов открыты недостающие, и открыты только на основе… на основе чего там, господин профессор?

— Наука даже насморк не может вылечить. А вы сразу хотите… смерть!

— Так какая от нее польза? И что тогда значит наука? Человек должен жить. И жена должна жить, потому что муж ее… любит. Ребенок должен жить, потому что человеку нужны дети. У вас есть дети, профессор?

— Нет.

Потянулась вторая баржа, гладко-серая, увлекаемая маленькой черной осой. На этот раз оса засвистела низко, голосом сирены, и Януш не ощутил дрожи. Свист этот не напомнил ему давние поездки еще тех, былых, детских лет жизни в Маньковке. Но все время, пока баржа проплывала перед ним, он молчал, выпрямившись, будто принимал парад. Из прибрежного ресторанчика доносились звуки марша из «Аиды».

— Этот Верди становится популярен, — произнес наконец Марре Шуар.

— Я понимаю, — продолжал Януш, распаляясь все больше и больше, — я понимаю вас, профессор, вы уклоняетесь от ответа.

Вся обстановка этого разговора была настолько необычной, что Янущ утратил ощущение реальной действительности. И эти сиреневые блики на Сене и проплывающие корабли, похожие на декорации, были какими-то условными. И эта нереальность окружающего облегчала ему разговор. Точно во сне, он был свободен от всех пут, его вдруг просто охватило отчаяние человека, который сокрушается над своей жизнью.

И все-таки буксирчик свистнул пронзительно.

— О, я помню наши беседы в Гейдельберге, — быстро отозвался, словно уступая в этом споре, Марре Шуар. — И все же вы обвиняете науку несправедливо. Предоставьте мне судить, где и за что ее можно обвинять. Вы философствуете, как Гегель и все эти немецкие… как бишь они там называются… Альфред Вебер? Что, не правда? Здесь нужно мыслить несколько точнее.

— Но вы же сами мыслите сейчас иначе, профессор. И подозреваю, что вы вдруг соскучились… даже не по Гегелю, а по Платону и по его бессмертному вознице, правящему тройкой коней.

— Вот уж нет, — запротестовал ученый.

— Но вы же сами сказали, что мы не знаем объема того, что изучаем. Не знаем, каковы пределы науки и всех ее возможностей, которые множатся с каждым днем с быстротой бактерий. И мы просто-напросто — вы уж признайте это — подобны ученикам чернокнижника, которые не могут загнать обратно вызванных ими духов.

— Довольно примитивное и избитое сравнение, — уже спокойнее сказал Марре Шуар. Весь их разговор с разных концов скамьи, потому что они находились на разных концах скамьи, хотя и сидели почти рядом, выглядел каким-то двойным монологом. Каждый произносил этот монолог так, словно внезапно почувствовал себя свободным от долгого и тяжкого запрета.

— Согласен. Но мне это так представляется, — вздохнул Януш.

— Необходимо стараться быть более объективным.

— Не могу.

— Вы еще молоды.

— Нашей молодости грозят старые авантюры.

— Что вы хотите этим сказать?

— Что наша жизнь еще не кончена. И что мы еще будем вынуждены ответить на некоторые вопросы.

— Только перед угрозой светопреставления.

— Или же нашим собственным концом. Я считаю, что смерть мужчины всегда ответ на какой-то великий вопрос фаустовского плана. Но смерть женщины — это отнюдь не ответ. А уж смерть ребенка — это и вовсе что-то бессмысленное.