Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая

— Почему ты не живешь у себя, на улице Любек? — задал он первый вопрос.

— На улице Любек? В этой громадине? А что мне там одной делать?

— А мисс Зилберстайн?

— Вспомнил тоже! Мисс Зилберстайн — это же древние времена, с той поры я уже переменила пятнадцать секретарш и с десяток аккомпаниаторш…

— А сейчас?

— А сейчас у меня никого. Обеднела.

— Ну да?

— Уверяю тебя. Ты и не представляешь, сколько я за последнее время потеряла. Не говоря уже о кризисе. После кризиса было наладилось. И снова акции ужасно упали.

— Что ты говоришь? А я думал, что они пошли в гору…

— Только оружейные.

— А у тебя их нет, оружейных? Не держишь?

— Было несколько Крезо-Шнейдер, но как только я узнала, что он во время войны продавал пушки и тем и этим… так сразу же избавилась от них.

— Странно ты изъясняешься, — Януш присел на розовое кресло, все еще разглядывая розовые бархатные портьеры, — об акционерном обществе говоришь «он»…

— А потому, что я всегда представляю себе этакого старого Крезо… ну, такого вот переодетого кота в очках, в семимильных сапогах, сидит он в огромной несгораемой кассе и держит в руках все акции. И лично вручает их. Так как-то лучше представлять себе эти страшные вещи. И думать, что все эти пушки находятся там прямо в банках и что они их видят. Потому что когда пушками торгуют заочно, то это просто ужасно.

Януш поднял глаза на Ганю. Полная развалина. Эти две глубокие морщины от носа к уголкам рта, а самое главное — дряблая, увядшая кожа на шее.

«Сколько ей может быть лет? — подумал он. — Ведь она совсем еще не старая женщина. — И быстро прикинул в уме: — В Одессе ей было лет двадцать, значит, теперь около сорока. Сорель выглядела моложе и в восемьдесят. Польки всегда быстро стареют», — подумал он.

Ведь он видел Ганю еще не так давно, на том последнем концерте в филармонии, когда пела Эльжбета. Три-четыре года назад. Миссис Доус выглядела тогда просто прекрасно.

— Поешь? — небрежно спросил Януш.

Ганя стояла посреди огромного салона, в некотором отдалении от Януша.

«О нет, — подумал он, — она еще очень хороша».

Ганя уже не казалась маленькой и хрупкой, теперь это была пышная, великолепная женщина, розовый атлас выгодно оттенял ее, и, конечно, это были только слова, будто розовый цвет ей не к лицу. «Риц» мог обивать свою мебель как угодно (хотя этот розовый цвет был рассчитан на пожилых женщин при вечернем освещении), Ганя отнюдь не стала бы одеваться в персиковый атлас, если бы он ей не шел. Присмотревшись к ней, Януш понял, что одряхление таилось не в морщинах лица и шеи. Нет, оно было в глазах Гани. Из больших и выразительных они стали маленькими, а может быть, так только казалось, потому что они померкли и в них затаилось беспокойство. Это была не наружная, телесная дряхлость, а внутренняя — одряхление всей жизни человеческой.

— Поешь? — повторил Януш.

— И думать об этом забыла, — махнула рукой Ганя. — Выпьешь чего-нибудь? — и тут же позвонила лакею. По одному этому жесту Януш понял, что она и в самом деле не думает о пении.

— Эта мерзавка Эльжбета Шиллер… — начала она, пододвигая столик к Янушу. И по тому, как она суетилась, передвигала мебель и крутилась по комнате, сразу становилось ясно, что Ганя никогда и не была светской дамой и все еще вела себя так, словно находилась в дворницкой или, пожалуй, даже в деревенской хате, низкой и закопченной, и как-то странно было, что она не вытирает подвинутого столика передником и что этого передника нет на ней.

— Эта мерзавка Эльжбета Шиллер, — повторила она, — столько лет водила меня за нос, таскала по всей Европе и Америке взад-вперед, только чтобы я была свидетельницей ее триумфов и чтобы платила ей за занятия по пятьдесят долларов за час. За час?.. Да она и четверти часа со мной не занималась. Она же великолепно знала, что из этого ничего не получится, но ей было выгодно иметь меня в своей свите. А платья, какие платья она велела мне надевать на раутах, чтобы ее появление выглядело поэффектнее… Редкая подлость!

— А что она сейчас поделывает? Я давно уже не слышал о ней.

— Сидит в Лондоне со своим гнусным Рубинштейном. Тоже мне удовольствие. А впрочем, все на свете имеет свой конец — придет конец и ее голосу. Да, да, придет… — с торжеством произнесла Ганя, продолжая метаться по комнате. — Хоть и говорят, что она получила ангажемент на будущий год в Метрополитен-опера. Впрочем, там теперь поют только бывшие знаменитости.

Нагловатый хорошенький юнец в белой куртке появился в комнате и, не отрываясь, многозначительно уставился на «мадам».

— Что ты будешь пить? — спросила Ганя.

— С удовольствием выпил бы чаю.

— Может, что-нибудь покрепче? Виски? Портвейн?

— Нет, нет.

— Ну хорошо. А мне виски, — обратилась она к юнцу.

Смазливый щенок, небрежно кивнув, исчез.

— Ну, что ты скажешь? Видел, как он на меня смотрит? Нравлюсь ему.

Януш грустно усмехнулся.

— А вдруг ему просто на днях надо платить очередной взнос за мебель, потому что он женится?

— Ох, до чего ты ужасен, вечно все должен испортить своим цинизмом!

— Это не цинизм, Ганя, это знание жизни.

— И самое страшное, что ты прав. Он мне даже уже сказал, что женится.

Януш рассмеялся.

— Ах, Ганя, Ганя…

На огромном серебряном подносе прибыл чай в маленьком чайничке и два миниатюрных тоста в салфетке. Красивый юнец налил виски в рюмку, а затем перелил его в высокий стакан, наполовину заполненный льдом.

— И до чего они тут скупые, — вздохнула Ганя. — В Америке хоть за свои деньги имеешь сколько хочешь. А тут… — И она махнула рукой.

Красавчик независимо удалился.

— А почему ты, собственно, здесь сидишь? — спросил Януш.

— А где же мне еще сидеть? Нью-Йорк мне просто осточертел…

— А муж?

— Я развелась.

— Вот это чудесно, — обрадовался Януш.

— Ну и сижу, а что? — неожиданно взорвалась Ганя. — Приходится сидеть, потому что сужусь со своим компаньоном. Из-за денег. Ведь оказалось, что он меня страшно надувал.

— Кто он?

— Да Дюмарк. Мой компаньон. Мы же, как ты знаешь, основали тут небольшую парфюмерную фабрику. Он выпускал духи, отправлял в Нью-Йорк — частично контрабандой, иначе пошлина меня разорила бы, — а я продавала.

— Ради бога, Ганя! — воскликнул Януш, глядя на ее красивые руки. На них был чудесный серый жемчуг. — Изумруды ты уже не носишь? — спросил он, беря ее за руку.

— Продала! Представь себе, продала!

— Зачем?

— Ах, надоели. Да и деньги на процесс нужны. Нет, ты представь себе, этот самый Дюфур…

— Какой Дюфур?

— Ну, Дюмарк, вечно я путаю эти французские имена.

Януш заметил, что Ганя не только не избавилась от своего провинциального одесского акцента, из-за которого ее никак нельзя было принять за варшавянку, но стала говорить по-польски еще хуже, совсем уж с русским выговором.