Тобайас Смоллет - Приключения Перигрина Пикля

Расправу со своими врагами Смоллет начал еще в «Родрике Рэндоме». Мелопойн — поэт-неудачник, брошенный за долги в тюрьму, — поведал миру о том, какие препятствия стоят перед неизвестным драматургом, осмелившимся предложить свою пьесу двум лучшим английским театрам, не заручившись предварительно протекцией какой-нибудь знатной особы. Нет нуждыостанавливаться подробно на вопросе о том, правильно ли изложил автор «Перигрина Пикля» эпопею с «Цареубийством» и отчего он в рассказе Мелопойна пощадил Литтльтона. Но Гаррика и Куина вместе с директорами двух главных лондонских театров Смоллет не пощадил, а с Литтльтоном он свел счеты в издевательской пародии на погребальную оду, которую тот написал на смерть своей жены. Пародия Смоллета называлась «Ода на смерть моей бабушки», он издал ее в 1748 году, вскоре после появления «Родрика Рэндома», а в предисловии к «Цареубийству», вышедшему в 1749 году, прозрачно намекал на ничтожество Литтльтона.

Но вот в феврале 1749 года вышел «Том Джонс» Фильдинга. Смоллет мог и раньше знать, что отказавший ему в протекции Литтльтон покровительствует Фильдингу. Теперь по выходе в свет «Тома Джонса» он уже должен был оставить всякие сомнения: «Том Джонс» посвящен был Литтльтону. Смоллет как художник не мог не воздать должное своему <���сопернику> Фильдингу, чей роман появился через тринадцать месяцев после выхода «Родрика Рэндома». Он сделал это, но позже, а теперь — по выходе «Тома Джонса» — одержали верх не лучшие стороны его характера. Раздражение на Литтльтона и не весьма похвальное чувство зависти к безусловному успеху Фильдинга («Том Джонс» был трижды переиздан в течение года) требовали исхода. Первое издание «Перигрина Пикля» содержало злые насмешки автора над мистером Скрэгом и патронируемым им мистером Спонди. Современникам не трудно было узнать в Скрэге — Литтльтона, а в Спонди — Фильдинга. Последний не остался в долгу и в январе 1752 года в «Ковент-Гарденском журнале» парировал эти несправедливые выпады ядовитыми остротами по адресу Смоллета. Раздражение затуманило голову самолюбивому автору «Родрика Рэндома», и он обвинил Фильдинга в том, что из образа Стрэпа, слуги Родрика, Фильдинг выкроил своего учителя Партриджа в «Томе Джонсе», а из образа миссис Уильямс — мисс Метьюс в романе «Амелия», вышедшем в декабре 1751 года. Этих беспочвенных обвинений, являющихся основными в специальном памфлете (под прозрачным заглавием «Хабакук Хильдинг»), Смоллет больше никогда не повторял.

Во втором издании, являющемся изданием каноническим, нет оскорбительных выпадов против Фильдинга. Смоллет убрал их из романа, как и другие отзывы о своих врагах, признанные критикой, по его словам, клеветническими. Распря между двумя крупнейшими писателями Англии XVIII века закончилась, а еще через три года Смоллет в своем «Продолжении истории Англии» сравнил Фильдинга с великим Сервантесом и поместил в редактируемом им журнале «Критическое обозрение» большую статью Мерфи, дающую высокую оценку творчества Фильдинга.

Современники Смоллета, сравнивая два издания «Перигрина Пикля», могли установить, что во втором издании отсутствуют также едкие выпады против другого крупнейшего деятеля английского просвещения — Дэвида Гаррика.

История двух изданий «Перигрина Пикля» позволяет не только лишний раз подчеркнуть некоторые стороны характера Смоллета, но и выяснить его эстетические принципы. В оценке Гаррика, которую Смоллет не перепечатал во втором издании, важно не то, что великий английский актер не удовлетворил его своим стилем актерской игры, а требование Смоллета более реалистической трактовки роли.

Дэвид Гаррик был крупнейшей культурной силой английского театра XVIII века, и именно ему обязана Англия, а затем и весь мир, резким поворотом в оценке Шекспира. Надо помнить: до появления Гаррика уродовали Шекспира на английской сцене в такой степени, что, когда Гаррик восстановил подлинный шекспировский текст «Макбета», знаменитый исполнитель шекспировских ролей Джемс Куин недоумевал, кто является автором текста. Насколько мы можем теперь установить, Гаррик не только раскрыл с большим мастерством образы Ричарда III, Гамлета, Отелло, Лира и Макбета, но и решительно отказался от манеры «актеров представления», приблизив свою исполнительскую манеру к той, какую мы теперь считаем характерной для «актеров переживания». Но это приближение казалось Смоллету недостаточным,

В первом издании «Перигрина Пикля» мальтийский рыцарь, с которым беседует о театре Перигрин в главе LI, после признания, что он «был так же страстно восхищен и так же страстно растроган Монимией и Бельвидерой в Лондоне, как Корнелией и Клеопатрой в Париже», — не говорил: «Ваш любимый актер удивительно одарен», но прямо переходил к следующей фразе: «Вдобавок вы можете похвалиться несколькими комическими актерами, подлинными мастерами шутовства и кривлянья, хотя, откровенно говоря, мне кажется, что в этой области вас превосходят актеры Амстердама».

А затем Смоллет вкладывал ему в уста язвительную критику Гаррика как актера. Вот когда Гаррик мог бы вспомнить отвергнутую им трагедию «Цареубийство»! Мальтийский рыцарь продолжал:

«…нет у вас недостатка и в тех, кто с большим искусством может достигнуть превосходства в изображении трагических героев; но я никогда не переставал удивляться тому, что англичане — народ здравомыслящий и проницательный — ослеплены до такой степени, что относятся с непомерным восхищением, чтобы не сказать обожанием, к одному или двум gracioso (комический актер. — Е. Л.), которые, смею сказать, едва ли смогли бы заработать на хлеб своими талантами на любом другом театре. Я видел, как один из них в прославленной роли Ричарда III, не являющегося, по моему мнению, комическим персонажем, заставлял зрителей смеяться на протяжении почти всей сцены, которая по замыслу автора должна была вызывать отвращение зрителей к этому монарху. Я наблюдал, как тот же актер в роли Гамлета грозил кулаком своей возлюбленной без всякой видимой причины и вел себя со своей матерью, как грубиян. Возмущенный таким отсутствием благородства и добропорядочности у принца, который, казалось, был любимцем народа, я осудил гения, создавшего его, но, перечитав пьесу, перенес свое порицание на актера, который, по моему мнению, решительно не понял замысла автора. При развязке, когда вся душа принца должна быть потрясена ужасом, авсе внимание поглощено страшным зрелищем, представшим ему, — я имею в виду его друга, которого он убил, — он не выражает никаких чувств и только швыряет оземь кубок, словно заметил паука в своем вине, и кубок разбивается вдребезги. Мало того: уставившись в пол, он вздрагивает, будто, увидев кинжал, занесенный над его головой, точно подмостки — зеркало, в котором этот кинжал отражается. В конце другого акта он пересекает сцену и влепляет пощечину одному из мелких персонажей, воскликнув: „Получай!“ — или что-то в этом роде. Он изображает смерть героя, прибегая к повадкам хнычущего школяра и искажает элегантные манеры джентльмена, превращая их в нелепое шутовство, приличествующее жалкому торговцу табаком. Все его искусство заключается в безумных воплях, какие мне доводилось слышать в палатах Бедлама, а также в медлительности и затрудненности речи, словно он страдает астмой, в судорожных вздрагиваниях и в подвижности лица, способного к самым необычайным изменениям. Короче говоря, он наделен громким голосом и большой живостью, но в области чувства и понимания, в сфере изящного является, по моему мнению, совершенно беспомощным. Я не говорю уже о его грубых промахах в костюме, которые столь нелепы, что роль юного принца он играет, в одеянии гробовщика, а веселого, светского Лотарио изображает скоморохом. Прошу прощения за то, что обращаюсь с этим любимцем англичан столь бесцеремонно, и, дабы убедить вас в своей искренности, откровенно признаюсь, что, несмотря на все мною сказанное, он достаточно одарен, чтобы стать хорошим актером на грубые комические роли, любимые лондонскими зрителями, но при условии, если бы отказался от шутовства, которое является оскорблением природы и здравого смысла…»