Оноре Бальзак - Сельский священник

— Как же так, — говорила матушка Совиа, помогая дочери спуститься с седла. — Ты, верно, ужасно устала.

— Нет, матушка, — ответила г-жа Граслен таким дрожащим голосом, что старуха, пристально взглянув на дочь, сразу поняла, что та долго плакала.

Госпожа Граслен прошла в свою комнату вместе с Алиной, которая давно получила все распоряжения, касавшиеся домашней жизни ее хозяйки. Вероника заперлась и не пустила к себе мать, а когда старуха хотела войти, Алина сказала:

— Барыня почивает.

На другой день Вероника отправилась в путь верхом, взяв с собой только Мориса. Желая поскорее достигнуть Живой скалы, она избрала дорогу, по которой они накануне возвращались домой. Если смотреть со стороны равнины, казалось, что Живая скала стоит особняком; поднимаясь по ущелью, отделявшему эту вершину от последнего поросшего лесами холма, Вероника велела Морису показать ей дом Фаррабеша, а самому остаться с лошадьми и ждать ее; она хотела идти дальше одна. Морис проводил ее до тропинки, огибавшей Живую скалу, и на склоне, обращенном в противоположную от равнины сторону, показал ей соломенную крышу затерянной на горе хижины, ниже которой раскинулись молодые древесные посадки. Было около полудня. Пойдя на легкий дымок, вившийся над крышей, Вероника вскоре добралась до хижины. Но она решила сразу не показываться. При виде скромного домика, стоящего в саду, обнесенном изгородью из сухого терновника, она замерла на мгновение, отдавшись тайным, ей одной ведомым мыслям. Ниже сада тянулся окруженный живой изгородью луг, а на нем кое-где стояли яблони, груши и сливы с раскидистыми кронами. Над домом, по песчаному склону, поднимались пожелтевшие верхушки великолепных каштанов.

Отворив сбитую из полусгнивших планок калитку, г-жа Граслен заметила хлев, маленький птичий двор и все трогательные и живописные принадлежности жилища бедняков, которое в деревне всегда выглядит поэтично. Кто мог бы увидеть без волнения белье, сохнущее на изгороди, подвешенные к потолку связки лука, выставленные на солнце чугунки, деревянную скамью, затененную жимолостью, живучку на коньке соломенной крыши — всю обстановку сельских хижин Франции, которая говорит о скромной, почти растительной жизни?

Но Веронике не удалось проникнуть к своему сторожу незамеченной: две красивые охотничьи собаки залаяли сразу же, как только ее амазонка зашелестела по сухой листве. Перебросив длинный шлейф через руку, она направилась к дому. Фаррабеш и его сын, сидевшие на деревянной скамье перед хижиной, встали и сняли шляпы, поклонившись почтительно, но без всякой угодливости.

— Я узнала, — произнесла Вероника, внимательно глядя на мальчика, — что вы печетесь о моих интересах, и мне захотелось самой посмотреть ваш дом и питомник и расспросить вас на месте, чем можно вам помочь.

— К вашим услугам, сударыня, — ответил Фаррабеш.

Вероника залюбовалась мальчиком. У него было прелестное лицо, обожженное солнцем, но очень правильное, с безукоризненным овалом и чистыми очертаниями лба; светло-карие глаза светились живым огоньком; черные волосы были подрезаны на лбу и длинными прядями спускались вдоль щек. Крупный для своих лет, мальчик был ростом футов пяти. Штаны и рубашка на нем были из толстого небеленого холста, потертый синий суконный жилет застегивался на роговые пуговицы; костюм дополняла куртка того же, принятого в одежде савояров, грубого сукна, которое в шутку называют Мориенским бархатом, и подкованные гвоздями башмаки, обутые прямо на босую ногу. Фаррабеш был одет точно так же, только у отца на голове красовалась широкополая войлочная шляпа, а у паренька — коричневый шерстяной колпачок. Очень живая и умная мордочка мальчугана хранила все же степенность, присущую людям, которые живут уединенно; безмолвная жизнь лесов невольно настраивает их на свой лад. И Фаррабеш и его сын были хорошо развиты физически, они обладали всеми примечательными свойствами дикарей: зорким взглядом, острым вниманием, умением владеть собой, верным слухом, проворством и ловкостью. В первом же взгляде ребенка, обращенном к отцу, г-жа Граслен уловила ту безграничную любовь, в которой инстинкт ищет опоры в мысли, а счастье совместной жизни подтверждает и стремление инстинкта и работу мысли.

— Это и есть тот мальчик, о котором мне говорили? — спросила, указывая на него, г-жа Граслен.

— Да, сударыня.

— Вы не пытались найти его мать? — продолжала Вероника, жестом отозвав Фаррабеша в сторону.

— Сударыня, очевидно, не знает, что мне запрещено выезжать за пределы коммуны.

— И вы никогда не получали никаких известий о ней?

— Когда кончился мой срок, — отвечал он, — комиссар вручил мне тысячу франков, которые кто-то пересылал мне понемножку каждые три месяца. По правилам деньги мне могли отдать только в день освобождения. Я подумал, что лишь Катрин могла подумать обо мне, раз это не был господин Бонне. Поэтому я сохранил деньги для Бенжамена.

— А родители Катрин?

— Они и не вспоминали о ней после ее отъезда. Впрочем, они сделали немало, позаботились о малыше.

— Ну что ж, Фаррабеш, — сказала Вероника, направляясь к дому, — я постараюсь узнать, жива ли Катрин, где она и каков ее образ жизни...

— О, каков бы он ни был, сударыня, — тихонько воскликнул Фаррабеш, — я сочту за счастье жениться на ней! Она еще может быть разборчива, но не я. Наш брак узаконил бы бедного мальчика, который и не подозревает о своем положении.

Отец посмотрел на сына, и в этом взгляде можно было прочесть всю жизнь этих покинутых или добровольно уединившихся людей; они были всем друг для друга, словно два соотечественника, заброшенные в пустыне.

— Значит, вы любите Катрин? — спросила Вероника.

— Если бы я даже не любил ее, сударыня, — ответил он, — в моем положении она для меня единственная женщина на свете.

Госпожа Граслен, резко повернувшись, направилась к каштановой роще и села под деревом, словно сраженная глубокой печалью. Сторож, решив, что это какая-нибудь женская причуда, не посмел за ней следовать. Вероника просидела под деревом минут пятнадцать, делая вид, что рассматривает окрестный ландшафт. Отсюда была видна часть леса, растущего в той стороне долины, где протекал поток, сейчас пересохший, полный камней и похожий на глубокий ров, стиснутый между лесистыми горами Монтеньяка и цепью голых крутых холмов, кое-где поросших чахлыми деревцами. Здесь росли только довольно жалкие на вид березы, можжевельник да вереск; холмы эти входили в соседнее владение и принадлежали к департаменту Коррезы. Проселочная дорога, вьющаяся по пригоркам долины, служила границей Монтеньякскому округу и разделяла оба департамента. Суровые, мрачные холмы замыкали словно стеной прекрасный лес, раскинувшийся на противоположном склоне, являя собой разительный контраст с зелеными зарослями, среди которых приютилась хибарка Фаррабеша. С одной стороны — формы резкие, изломанные, с другой — мягкие и чарующие своим изяществом; с одной стороны — застывшая в холодном безмолвии, неподвижная бесплодная земля, прорезанная горизонтальными каменными плитами или острыми, обнаженными скалами; с другой — деревья разнообразных зеленых оттенков, с наполовину облетевшей листвой, которые возносят прямые разноцветные стволы, шевеля ветвями при каждом дуновении ветра. Дубы, вязы, буки, каштаны, сопротивляясь непогоде, сохраняют свои желтые, бронзовые и багряные кроны.