Элиза Ожешко - Над Неманом

Марта старалась говорить как можно тише, но ее грубый голос все-таки дошел до ушей больной. Пани Эмилия открыла глаза и проговорила:

— Дажецкие… Как Леоня одета?

— Подойди поближе! — поспешно шепнула Тереса.

Леоня на цыпочках приблизилась к постели матери. Пани Эмилия окинула ее взором. Глаза ее, за минуту до этого тусклые и угасшие, теперь слегка оживились и заблестели.

— Платье хорошо, — тихо сказала она, — но бантик помят, и ботинки старые.

Она знаком заставила дочь наклониться и поцеловала ее в лоб.

— Не годится, чтобы моя дочь отличалась чем-нибудь от Дажецких… А они так нарядны…

Вдруг она заметила на склонившейся к ней голове дочери что-то такое, что заставило ее порывисто подняться и сесть на постели.

— Локоны развились! — простонала она.

А потом взволнованно обратилась к Тересе:

— Тереса, милая, вели Софье поскорей приколоть Леоне свежий бант и обуть ей варшавские туфельки… Но волосы!.. Что делать с волосами?

— Я завяжу их лентой, — предложила девочка.

— Что же делать! Придется завязать лентой, — ответила мать. — Но только, — прибавила она, — чтобы лента была под цвет банту.

Когда Леоня ушла, больная беспокойно повернулась и еле слышным голосом простонала:

— Милая Тереса, не пускай сюда никого, решительно никого. Я не могу… Почитай мне немного о Египте… только не громко…

В голубой спальне Тереса, понизив голос, читала французскую книгу об Египте; больная, неподвижно застыв, слушала описание путешествий. Между тем в гостиной прохаживались взад и вперед двое пожилых мужчин, поминутно встречаясь с тремя молоденькими девушками. Сестры Дажецкие и дочь Корчинских, в туго затянутых корсетах, держась под руки, чинно прогуливались мерными шагами; их маленькие завитые головки склонялись друг к другу в оживленной беседе.

В углу комнаты с раскрытой книжкой в руках сидел Витольд, но он не читал, и его пристальный, проницательный взгляд становился все более и более угрюмым, по мере того как он вглядывался в отца и сестру. Видно было, что он внимательно прислушивается к разговору, который вел Дажецкий с его отцом. Поистине поразительна была перемена, происшедшая в движениях, лице и манерах Корчинского. Могло показаться, что он вдруг съежился, стал меньше, похудел, — так низко склонял он голову и так старательно сдерживал свои порывистые, размашистые движения. Обращаясь к шурину, он также тщательно сдерживался, а выражение его глаз и губ явственно выказывало желание понравиться и подластиться к гостю. Он, видимо, заискивал перед Дажецким, и, может быть, именно от его усилия быть любезным углубились крупные морщины на его лбу и щеках, а длинные усы свисали на отвороты полотняного сюртука, в котором он собрался, было ехать в поле. Гость представлял собой полную противоположность хозяину. Высокий, тонкий, щегольски одетый, с неподвижным, как у статуи, торсом, он ступал по гостиной неестественно мелкими, размеренными шагами, поскрипывая блестящими ботинками. На его бледном лице с короткими седыми бакенбардами виднелось ясное сознание превосходства над окружающим во всех отношениях. Он в изысканных выражениях высказывал Корчинскому свое сожаление в том, что необходимость заставляет его напомнить о приданом жены…

Корчинский при первых словах о лежащем на нем долге вздрогнул как ужаленный, потом как-то особенно и поспешно подскочил к боковому столику и почти с беззаботной улыбкой подал гостю сигару.

— Благодарю, я не курю перед обедом, — не вынимая рук из карманов и не останавливаясь, отказался Дажецкий.

Пан Бенедикт просительно заглянул ему в глаза.

— А может быть?.. Они, правда, недурны… Я привез несколько коробок из города на случай таких гостей, как вы, дорогой шурин… только таких гостей!..

— Нет, благодарю, — повторил гость и, впервые в этот приезд еле заметно кивнув головой, продолжал: — Собственно говоря, эти несколько тысяч такие пустяки, что о них и говорить бы не стоило… Я вполне признаю гражданскую солидарность, эту основу общественного здания. Мы должны поддерживать друг друга, хотя бы даже с ущербом для себя… да, хотя бы с ущербом. Культурный человек испытывает невыносимую муку, когда ему приходится порывать хотя бы самую ничтожную нить той сложной системы симпатий, которая связывает его с ближними… именно с ближними.

— Я аккуратно плачу проценты, — робко перебил Бенедикт.

Дажецкий выразил свое согласие еле заметным кивком.

— Аккуратно, да, да… Вы вполне достойный и почтенный человек, и я очень счастлив, что могу сказать это.

— Может быть, и на будущее время… — замялся Бенедикт.

Блестящие ботинки гостя заскрипели чуть громче — единственный признак того, что обладатель их был несколько расстроен.

— Невозможно, любезный пан Бенедикт. Если бы все обстоятельства подчинялись моей воле, то я считал бы за честь… именно за честь и обязанность сделать вам всевозможнейшие уступки, как делал раньше.

— За это я всегда был вам очень благодарен, — упавшим голосом произнес Бенедикт. — Ваша доброта и снисходительность дают мне смелость.

Вдруг, словно светлые мотыльки на голые ветви терновника, на них налетели три девушки. Держась под руки, они загородили дорогу ему и Дажецкому и, прервав их беседу, на цыпочках попятились перед ними назад, наперебой щебеча серебристыми голосками:

— Папа, кузины говорят, что наша гостиная очень пуста и кажется очень некрасивой… И я тоже согласна с ними…

— Да, дядя, нужно купить новую мебель и новый ковер!

— У нас, дядя, в пансионе гостиная гораздо лучше. Между окнами должны быть зеркала и консоли, — решили кузины.

— Папа, милый папа, купи зеркало и ковер! — чуть не плача, приставала Леоня.

Бенедикт совершенно растерялся, глядя на этих трех прелестных девочек, наконец вышел из терпения и крикнул:

— Ну, не мешайте нам! Вам еще в куклы играть нужно, а не гостиные устраивать!

Девочки устремились в угол, где сидел Витольд, до сих пор не принимавший никакого участия в разговоре.

— Может быть, Леоня, тебе нужен мозаичный пол и фрески на потолке? — вдруг нарушил он свое молчание.

Леоня, не заметив гневной иронии брата, причмокнула бледными губками, как будто попробовав что-то лакомое.

— Отчего же? Это очень красиво… я видела.

И она с неподдельным восторгом, с искрящимися глазами начала описывать кузинам все чудеса, которые видела в столице. Но кузины еще и не то видали у своей двоюродной бабки, которая и сосватала их сестру своему родственнику, полуразорившемуся графчику. О нем в настоящее время и рассказывал пан Дажецкий своему шурину.

— Вы понимаете, что, выдавая дочь замуж в такой дом, я не могу не сделать ей приличного приданого. Деньги, которые я рассчитываю получить от вас, назначаются именно на это приданое.