Элиза Ожешко - Над Неманом

Младший из трех Корчинских замолк и задумался, — так задумался, что, казалось, на время позабыл о своем зяте и всех своих треволнениях.

— Вы помните, — шепнул он, наклонившись к самому уху Дажецкого, — там… могила.

— Какая? — изумился Дажецкий.

— Андрея… и тех, что с ним вместе..

Он остановился на минуту.

— Все это прошло… и, понятное дело, вспоминать об этом не годится. Не знаете, когда я взгляну в ту сторону и припомню все прошлое, то мне кажется, что это святыня…

Дажецкий задумался на минуту, закинул голову кверху и вздохнул.

— Все это сентиментальность, именно сентиментальность, которой, к несчастью, все мы заражены в большей или меньшей степени и которая немало нам наделала зла.

— Верно, верно, много зла! — громко перебил Бенедикт и убедительно, даже с жаром прибавил: — В этом случае вы совершенно правы.

Оба они умолкли; теперь в гостиной слышались только тонкие голоса всех трех девочек, которые уселись в ряд на стульях и, вертя, как птички, хорошенькими головками, по-птичьи щебетали:

— Теперь самые модные туфельки из серого полотна, с узором из кожи…

— Терпеть не могу полотняные… Я люблю больше всего из позолоченного сафьяна… но непременно с узкими носками…

— Ах, узкие носки… Непременно, непременно! У моих несколько широки, не правда ли?

И, нахмурив лобик, Леоня приподняла маленькую ножку, с опечаленным личиком показывая кузинам свою туфельку, надетую на ажурный чулочек.

Дажецкий поднялся, собираясь ехать; от завтрака он отказался, несмотря на усиленные приглашения Бенедикта, отговариваясь тем, что еще сегодня должен завезти дочерей к одной из своих теток за три мили отсюда, и, прощаясь с братом своей жены, просил передать его супруге глубочайшее соболезнование по случаю ее болезни.

В передней он вспомнил о Зыгмунте и его новом занятии, которое свидетельствовало еще раз о его необыкновенных, замечательных способностях. Он начал разрывать так называемые шведские окопы, невдалеке от своей усадьбы, и страстно привязался к этой работе. Он уже нашел заржавленный шведский палаш и несколько монет со шведскими надписями.

— Удивительно способный, многосторонне развитой молодой человек… гениальный, именно гениальный…

Пана Корчинского очень мало радовали похвалы, расточаемые его племяннику. Он слушал их с угрюмой, полунасмешливой улыбкой.

— Жалко, — однако, заметил он, — что по хозяйству-то у него, кажется, никаких способностей нет.

— Чего же вы хотите? — живо заступился Дажецкий. — Культура на все накладывает свою печать. Он человек образованный, да, даже высокообразованный. Притом — артист… Можно ли требовать, чтоб его интересовал всякий вздор?

— Да ведь он, кажется, и ничего не пишет теперь, — сказал Бенедикт.

— Нет, ничего не пишет, к великому сожалению. Но иначе и быть не может. Артисту необходимы впечатления, свобода, возможность каждую минуту любоваться прекрасным. А может ли он здесь найти все это? Притом посреди всяких амбаров, конюшен, молотилок, батраков, etc., etc. он чувствует себя подавленным, униженным, несчастным.

Разговор о племяннике еще более усилил дурное расположение духа Бенедикта.

— Да скажите, ради бога, — вскричал он, — разве наша земля — рай, чтоб от нее можно было требовать всего этого? Чего этот оболтус может желать еще от судьбы? Есть у него и состояние, и талант, и мать, которая на него не наглядится, и молодая жена, которая влюблена в него просто до смешного.

Уже на крыльце, оправляя свое пальто какого-то удивительного, но уже, наверно, самого модного покроя, Дажецкий нагнулся к уху зятя, словно манекен, и шепнул:

— Только уж не жена! Она красивая и добрая бабенка… притом из хорошей семьи и со средствами… но, кажется, уже надоела Зыгмунту. Чего же вы хотите? Артистическая натура… не довольствуется тем, что имеет, жаждет того, чем не обладает…

Гости уселись в экипаж. Корчинский крикнул, чтобы ему оседлали лошадь, и широкими шагами возвратился в гостиную. Ему нужно было поговорить с сыном. В другое время он отложил бы этот разговор до вечера, но теперь, раздраженный свиданием с Дажецким, чувствовал необходимость выразить Витольду все свое неудовольствие.

— Витольд! — крикнул он с порога гостиной, — отчего ты не сказал дяде ни слова и не проводил его на крыльцо?

Молодой человек медленно повернулся к отцу, но не спешил с ответом. На его подвижном лице выражалось беспокойство.

— Почему ты обращаешься с дядей словно с товарищем, с которым можно говорить и не говорить, быть вежливым или невежливым? Десяти слов ему не сказал, поклонился издали и даже не вышел в переднюю помочь надеть пальто… Знаешь ли ты, что этот человек нужен мне, что он одним своим словом может избавить меня от массы неприятностей? Ну, что ж ты молчишь?

Витольд молчал, но не от робости, нет, в голове у него теснились десятки возражений. Какое-то сильное чувство удерживало его. Когда он поднял голову, в глазах его виднелось выражение глубокого сожаления и томительной нерешительности.

— Что ж ты не отвечаешь? Онемел, что ли? — крикнул Бенедикт.

— Я не хотел рассердить тебя, отец, доставить тебе неприятность.

Бенедикт вспыхнул гневом:

— Все это шутки! Ты и рассердил меня и неприятностей мне наделал. Теперь, по крайней мере, скажи, почему ты так обращаешься с дядей?

Грустные до сих пор глаза Витольда блеснули, он поднял голову и громко проговорил:

— Потому что я не питаю никакого, уважения к пану Дажецкому и никогда не унижусь до заискивания перед человеком, которого не уважаю.

Изумлению Бенедикта не было границ. Он во все глаза смотрел на сына и только через минуту мог проговорить:

— Что это такое? Откуда? Почему?

Он не подумал о том, что своими настоятельными вопросами он открывает выход бурному потоку, клокочущему в юной душе его сына.

— А потому, — в свою очередь вспыхнул Витольд, — что он — неженка, сибарит, эгоист, не заботящийся ни о чем, кроме своих удобств, не видящий ничего дальше своего носа, который он задирает под облака потому, что у него есть средства, тетка-графиня и двоюродный брат, набивший себе карманы бог весть какими способами, — вероятно, путем неправды и притеснения ближних… Расшаркиваться перед такими людьми!.. Да знаешь ли ты, как мне больно было… О! Как больно, что ты заискиваешь перед ним и кажешься в его присутствии таким покорным, приниженным?..

Ему действительно было больно. Он провел по лбу дрожащей рукой, но в Бенедикте чувство удивления подавило все другие чувства, даже гнев.

— Скажите, пожалуйста, какой судья явился! — глухо сказал он. — Тебе еще пора не настала…

— Настала, отец, — порывисто перебил юноша, — всегда пора и знать и говорить правду. Я молод, но именно поэтому-то и чувствую, что имею право судить тех, жизнь и способ мышления которых находятся в полнейшем противоречии со всеми идеалами молодого, лучшего, моего мира!