Элиза Ожешко - Над Неманом

О высоких идеалах, лучшем мире и тому подобном Бенедикт так давно не думал, не говорил и не слыхал, что и теперь слова эти проскользнули мимо его ушей и не произвели на него никакого впечатления. Его безмерно удивляло и огорчало то, что его сын сказал о Дажецком и о нем самом. Шурина он привык любить и уважать, не допытываясь, за что его можно любить и уважать. Он был действительно благодарен Дажецкому за денежную услугу; наконец, его внешность, манеры, связи, даже самый способ говорить — все это импонировало, хотя и бессознательно, пану Бенедикту.

— Ты ставишь мне в упрек, — сказал он, — что я был любезен с человеком, который составил счастье моей сестры и оказал мне самому важную услугу?

— Не любезен, отец, — тихо поправил Витольд, — ты просто заискивал перед ним, унижался…

— Глупец! — проронил Бенедикт, хотя по глазам его видно было, что он смутился. — Да знаешь ли ты, что такое жизнь и ее потребности? Конечно, я, может быть, обхожусь с Дажецким немного… немного иначе, чем с другими, но ведь он едва ли не всю нашу судьбу держит в своих руках… Наконец, я его искренно уважаю…

— За что? — быстро спросил Витольд, глядя отцу прямо в лицо.

Пан Бенедикт не задавал себе никогда такого вопроса и потому весьма естественно смутился.

— Как это за что? Как за что? Да хотя бы за то, что он хороший муж, отец, хорошо ведет свои дела!

— А ты уверен, что это так? А зимние сады, путешествия, сношение с «капиталистом» и «колебания бюджета»?

Последние слова юноша произнес голосом, так похожим на голос пана Дажецкого, что Бенедикт отвернулся в сторону, чтобы скрыть невольную улыбку. Но он вскоре оправился и строго заметил: — Глупец! Что ты понимаешь в этом? Почему ты не занимал, по крайней мере, своих кузин? Они то уж ни в каком случае не совершили тех грехов, за которые ты считал бы вправе казнить смертью.

— Да они сами по себе — грех против здравого разума и развития женщины! — с новой вспышкой заговорил Витольд. — Они просто тепличные растения, не пригодные ни для какого дела. То, что эта старая жердь болтала о культуре, просто ложь и клевета на культуру. Дочки его — не культурные женщины, а светские сороки, и в их птичьих головках не сыщешь двух порядочных мыслей, хотя они и непрочь подчас поболтать о литературе и музыке.

— Витольд! — закричал Корчинский, — не смей так позорить родных!

Но юноша не слыхал восклицания отца.

— Сестра моя находится на той же дороге, — запальчиво говорил он, весь красный от волнения. — Давно уже я хотел поговорить о ней с тобой, да колебался, — не смел… Все равно, теперь скажу: это моя обязанность и мое право. Я — ее брат, и мы выросли вместе. Вы ее превращаете в куклу, такую же точно бесполезность, как…

— Витольд!

— Да, отец, да! Такую куклу, которая еле от земли поднялась, а уже мечтает о туфельках да статуях! Туфельки и статуи — вот чувства и мысли, почва, на которой возрастает будущая женщина и гражданка…

— Витольд!

— Это так, отец! Вы губите Леоню, и это меня заставляет страдать, потому что от природы она не зла, не глупа, но нелепое воспитание и еще более нелепые примеры сделают ее если не злой, то сорокой, гусыней, попугаем…

— Витольд! Молчать!

На этот раз восклицание пана Бенедикта было настолько грозно, что юноша замолчал.

— Молчать! Молчать, безмозглый дурак! — все неистовее повторял Корчинский.

Долго он не мог ничего больше вымолвить, но, наконец, глухо проговорил:

— Ты просто злой, зазнавшийся мальчишка, который никого не любит и ничего не уважает. Да, да, ты никого не любишь и всех осуждаешь: близких, родных, сестру, даже отца… отца, который, однако, тебя… Ну, что ж делать? Пусть так будет.

И, быстро повернувшись, он поспешно вышел из гостиной.

Витольд стоял как вкопанный, бледный, с закушенной губой и горящими глазами. Два необузданных характера, две беспокойные души столкнулись между собой. Они были похожи друг на друга, и это-то сходство и было главной причиной бурного столкновения, подготовлявшегося, впрочем, уже давно.

Уже несколько недель, почти с первого дня приезда, сын замечал в отце и в отцовском доме множество особенностей, которые прежде не обращали на себя, его внимания, а теперь кололи глаза, ранили сердце и душу; отец в свою очередь видел со стороны сына какое-то отчуждение, холодность… Теперь в сердце бедного мальчика чувство горькой, несправедливой обиды боролось с горячей любовью и жалостью. Он очень хорошо видел крупные слезы в глазах отца. Однако верх взяла обида.

— Молчать! — прошептал он сквозь стиснутые зубы. — Хорошо. О! Конечно, я буду молчать и уж, конечно, не стану напрашиваться на подобные оскорбления.

Но в ту же минуту, охваченный совершенно иным чувством, он бросился к дверям, в несколько прыжков очутился на крыльце, сбежал со ступенек и остановился рядом с отцом.

— Папа! Может быть, ты вместо шапки возьмешь соломенную шляпу, а то сегодня очень жарко.

Не поднимая низко опущенной головы и не глядя на сына, Бенедикт сухо и резко ответил:

— Пошел прочь! — и хлестнул лошадь нагайкой.

Он превосходно ездил верхом. Высокий, сильный, он точно сросся с лошадью и, несмотря на свою грузность, был прекрасным всадником. Когда-то в детстве Витольд восхищался отцом, сидящим на коне. В такие минуты он боготворил его и жаждал со временем быть на него похожим. Но теперь… как далек он был от опоэтизирования этого образа! А между тем и сейчас в сильной, мужественной фигуре его отца, сидевшего на стройном! Хотя и дома выведенном скакуне, в его отличной повадке было какое-то удивительное благородство, поистине рыцарская доблесть, овеянная лазурным туманом прошлого. Вторично оскорбленный отцом, он побледнел еще более, чуть не до крови закусил губы и повернул назад, потупив глаза в землю. Из этого горького и гневного раздумья его вывел чей-то голос, таинственно и словно испуганно окликавший:

— Витольд, Витольд!

Он поднял глаза и увидел выглядывавшую из-за угла голову, производившую на первый взгляд весьма странное впечатление. То была голова человека лет двадцати с небольшим, обросшая целым лесом рыжих всклокоченных волос. Его крупное с грубоватыми, но правильными чертами лицо покрывал красный, как кровь, загар, а подбородок и щеки тоже обросли рыжей всклокоченной бородой. На этом грубом красном лице сверкали белоснежные зубы, открывавшиеся в простоватой, но веселой и невинной, как у младенца, улыбке. Той же невинностью и дружелюбным весельем светились его большие голубые глаза. Именно это соединение чуть ли не младенческой невинности и веселья с грубым красным лицом и обилием огненно-рыжих волос придавало этой голове столь необычайный и забавный характер. Был он рослый, грузный и очень мускулистый; одет он был в короткую серую сермягу и высокие порыжевшие сапоги. За широкой спиной этого огромного простодушно смеющегося парня торчали две длинные удочки, обмотанные толстой веревкой.