Владимир Набоков - Ада, или Эротиада

Капитан, говорил Джонни, отличный стрелок и член загородного клуба «До-Ре-Ла». Латиноамериканская кровожадность чужда его истинно британской натуре, но погоны и ученое звание требуют, чтоб он выступил в защиту своей чести. Он знаток картографии, лошадей и садоводства. Он помещик, богат. Малейший намек на извинение со стороны барона Вина мог бы исчерпать инцидент, который завершился бы благородным финалом.

— Если, — сказал Ван, — милейший капитан этого от меня ждет, пусть засунет пистолет себе в задницу!

— Не слишком любезно с вашей стороны, — заметил, моргая, Джонни. — Мой друг таких слов бы не одобрил. Имейте в виду, он личность утонченная.

Вопрос к Джонни: чей он секундант, Ванов или капитанов?

— Ваш! — отвечал Джонни упавшим голосом.

Не знает ли Джонни или утонченный его капитан некого немца-пианиста, Филипа Рака, женатого господина, отца (предположительно) троих детей?

— Боюсь, — сказал Джонни с некой долей возмущения, — что мало кого знаю из калуганских отцов семейств!

Есть ли тут поблизости публичный дом?

С возросшим возмущением Джонни отвечал, что он — убежденный холостяк.

— Что ж, холостяк так холостяк, — сказал Ван. — А теперь мне снова за покупками, пока не закрылись магазины. Стоит мне приобретать дуэльные пистолеты или капитан одолжит мне армейский «бругер»?

— Оружие мы предоставим, — заверил Джонни.

Когда Ван дошел до магазина музыкальных инструментов, оказалось, что тот закрыт. Мгновение Ван смотрел на арфы, на гитары, на цветы в серебряных вазах, и вспомнилась школьница, внушавшая ему такое острое желание шесть лет тому назад. Роз? Роза? Как звали ее? Был бы он с ней счастливей, чем с той бледной, роковой своей сестрой?

Он еще прошелся по Главной улице — одной из миллионов Главных улиц — и, внезапно ощутив прилив здорового аппетита, заглянул в показавшийся сносным ресторан. Заказал бифштекс с жареным картофелем, яблочный пай и кларет. В глубине зала на высоком красном табурете у сиявшего огнями бара грациозно восседала проститутка в черном — лиф в обтяжку, широкая юбка, длинные черные перчатки, черная бархатная шляпа с цветами — и потягивала через соломинку какой-то золотистый напиток. В зеркале за баром средь цветных бликов Ван уловил смутное отражение рыже-белокурой красотки; решил про себя, что можно потом подойти, но, снова подняв глаза, обнаружил, что та исчезла.

Ван ел, пил, выстраивал планы.

Предвкушение поединка отдавалось в нем острым возбуждением. Более животворный стимул трудно себе вообразить. Он и не ждал, что выпадет счастье стреляться со случайно подвернувшимся под руку шутом, тем более что в случае с Раком скорей всего истинное сражение заменила бы вульгарная трепка. Выстраивание и перестраивание в уме всевозможных сценариев этой незначительной дуэли можно было бы сравнить с полезными занятиями, которые проводят с паралитиками, душевнобольными и заключенными сотрудники благородных учреждений, просвещенные администраторы, хитроумные психиатры, — а именно, с переплетением книг или вставлением голубых бусинок в глазницы куклам, смастеренным руками других заключенных, калек и психов.

Сначала его увлекла мысль пристрелить своего противника: в количественном смысле это принесло бы Вану величайшее облегчение; в качественном — повлекло бы всевозможные осложнения морального и юридического толка. Обычное ранение противника представлялось Вану глупой полумерой. Он решил выкинуть что-нибудь этакое, артистически-показное, например, выбить пулей пистолет из руки этого малого или смазать пулей поверх головы, чтоб густые, щетинистые волосы сами собой разложились на прямой пробор.

Возвращаясь в свой мрачный «Мажестик», Ван прикупил множество всякой всячины: три круглых куска мыла в продолговатой коробке, крем для бритья в холодном упругом тюбике, десяток лезвий для безопасной бритвы, увесистую губку, маленькую резиновую губку для намыливания, лосьон для волос, расческу, бальзам для кожи, зубную щетку в пластиковом футляре, зубную пасту, ножницы, авторучку, карманную записную книжку — что еще? — ах да: маленький будильник, успокаивающее обладание которым, однако, не удержало Вана от просьбы швейцару разбудить его звонком в пять утра.

Было всего лишь девять часов вечера, конец лета; Ван бы нисколько не удивился, если б ему сказали, что сейчас полночь и на дворе октябрь. Этот день оказался до невероятности бесконечным. В голове никак не укладывалось, что только нынче утром, на рассвете, одна шальная героинька романа для горничных про спящую красавицу что-то твердила ему, дрожа, полунагая, в кладовой Ардис-Холла. Кстати, по-прежнему ли стоит та, другая, прямая как стрела, обожаемая и презираемая, лишенная сердца и с сердцем разбитым, прислонясь спиной к стволу шелестящего листвой дерева? Кстати, надо ли в преддверии завтрашнего partie de plaisir [317]оставить ей что-то типа: «Когда получишь эту записку…», дерзкое, жестокое, с ледяным острием? Нет. Лучше написать Демону.

«Дорогой папа,

в результате банальной стычки, состоявшейся у меня с неким капитаном Тэппером, членом ложи „Уайлд-Фиолет“, которому я, проходя по вагону, случайно отдавил ногу, нынче утром в лесу близ Калугано я имел с ним дуэль на пистолетах, и вот меня уж нет на этом свете. Хоть мою кончину все же можно счесть разновидностью легкого самоубийства, прошу никоим образом не считать ни дуэль, ни невиннейшего капитана сопричастными к Страданиям юного Вина. {95} Проводя в 1884 г. первое свое лето в Ардисе, я соблазнил твою дочь, которой было тогда двенадцать. Наш знойный роман продлился вплоть до моего возвращения в Риверлейн; он возобновился через четыре года, в нынешнем июне. Подобного счастья я более в жизни не испытывал и ни о чем не жалею. Но вчера вечером я узнал, что она мне неверна, и мы расстались. Не исключено, что Тэппер — тот самый субъект, который был изгнан из одного твоего игорного клуба за попытку вступить в оральную связь с туалетным уборщиком, беззубым старым калекой, ветераном первой крымской войны. Прошу тебя, побольше цветов!

Внимательно перечтя послание, он аккуратно порвал его в клочки. Записка, которую в конце концов он опустил в карман, была гораздо лаконичней:

«Папа,

у меня произошла банальная ссора с незнакомцем, которому я дал пощечину и который пристрелил меня на дуэли в окрестностях Калугано.

Прости!

Ван был разбужен ночным портье, принесшим ему чашку кофе, поставившим ее вместе с местным «колобком» на столик у кровати, привычным жестом подхватив ожидаемый червонец. Портье видом чем-то напоминал Бутейана, каким тот был десять лет назад и каким привиделся Вану только что во сне, который, проснувшись, он теперь вспоминал: во сне прежний камердинер Демона объяснял Вану, что «дор» в названии дорогой ему реки — то же, что искаженное «гидро» в слове «дорофон». Вану нередко снились словесные сны.