Осаму Дадзай - Исповедь «неплноценного» чловека

Цунэко жила в квартале Хондзё, в доме плотника снимала комнату на втором этаже. В тот вечер мы пришли туда, пили чай. Не пытаясь скрыть тоски, как обычно глодавшей меня, я сидел, подперев рукой щеку, словно мучился сильной зубной болью. Интересно, что эта поза ей, кажется, нравилась. Сама же Цунэко виделась мне ужасно одинокой, я почему-то представлял ее фигуру под холодным осенним ветром, медленно опадают с деревьев жухлые листья...

Как-то мы сидели вдвоем, и она что-то долго рассказывала: старше меня на два года, родилась и жила в Хиросиме, есть муж (это она подчеркнула), в Хиросиме он был парикмахером, а весной позапрошлого года они переселились в Токио, но здесь ему не удалось найти подходящей работы, он занялся какими-то темными делами и за жульничество угодил в тюрьму; каждый день она носит ему передачи, но все, хватит, завтра к нему не пойдет, и так далее, и так далее. Я, честно говоря, не любитель слушать бабью болтовню — впечатление такое, будто они совсем не умеют говорить, неверно расставляют смысловые акценты — короче, разглагольствования женщин я обычно пропускаю мимо ушей.

«Ужасно тоскливо...»

Произнесенные шепотом, эти два слова более, чем жалобная тирада, способны были бы вызвать мое сострадание; странно, однако, просто поразительно, что до сих пор ни от одной женщины в мире я не слыхал этих простых слов. Не произнесла их и Цунэко, но вся она словно источала скорбь, и стоило мне вплотную приблизиться к ней, как эта скорбь обволакивала и меня и, соединяясь с моею хандрой, образовывала нечто, приносившее отдохновение от страха, от тревог, отдохновение, подобное тому, Что находит «увядший лист на камне дна речного».

В обители кретинок-проституток (как правило, все они жизнерадостны) я тоже находил и успокоение, и крепкий сон, но эта счастливая (больше, пожалуй, это выспреннее слово в моих тетрадях не встретится), раскрепостившая меня ночь была совсем иной.

И, увы, единственной. Проснувшись утром, я снова стал никчемным шутом, ряженым. Видимо, малодушные люди даже счастья боятся, их, как говорится, и вата царапает. А ведь и в самом деле, бывает так, что некоторым счастье наносит раны. Чтобы этого не произошло, надо расстаться и со счастьем, надо надеть привычную маску шута и сделать это как можно скорее.

— Знаешь, Цунэко, говорят: кончились деньги — кончилась дружба. Это совсем не так надо понимать, что кончились деньги — и женщина бросила тебя, нет, все наоборот: ежели у мужчины не стало денег, он сам прежде всего падает духом, мешает нос, и даже когда смеется — смех у него безжизненный; он становится каким-то... ну, мнительным, что ли, в конце концов впадает в отчаяние и сам оставляет женщину. В полубезумии пытается вытравить ее из души, несчастный... Так объясняет эту поговорку Канадзава в своем словаре. И, знаешь, я это как-то очень хорошо чувствую...

Что-то такое, помнится, я выдал Цунэко, чем ужасно рассмешил ее.

— Никто вас не держит, — сказала она.

— Простите за беспокойство. — И, не умыв лица, я убежал.

А дальше случилось так, что этот вздор про деньги и дружбу привел к неожиданным последствиям.

Весь следующий месяц я не встречался с моей благодетельницей (а Цунэко действительно была ею). Со временем ощущение радости, облегчения, которое принесла мне та женщина, стало затухать, обернулось смутной тревогой. Снова что-то стало угнетать меня, все больше я страдал от пошлой мысли, что счет в кафе в тот вечер оплачивала Цунэко, что эта одинокая девица, как и студентка педучилища, вертела мной; я боялся Цунэко и стал даже испуганно вздрагивать, когда мне казалось, будто она рядом. Да и вообще повторные встречи с женщинами ужасно тяготили меня. Но в последнем случае причиной нашего разлада было не мое коварство, а то, что тогда я и не предполагал еще, что одна и та же женщина утром и вечером — совершенно разные люди, между которыми нет абсолютно ничего общего, они как будто живут в разных мирах.

...В конце ноября гуляли мы с Хорики по Канда, заглянули в кабачок, посидели немного, выпили дешевого сакэ, и, когда вышли, этот малопочтенный друг стал уговаривать выпить еще; денег уже не было, но он настаивал. Я к тому времени опьянел уже настолько, что у меня хватило решимости предложить:

— Поехали в Страну грез. Я повезу тебя в «Сютиникурин». Но пусть это тебя не удивляет.

— В это огромное кафе?

— Да.

— Поехали!

В электричке Хорики не в меру раздухарился:

— Я проголодался по женщине. В кафе хоть с девочками нацелуюсь сегодня.

Я не очень любил пьяные выходки Хорики, и он, зная об этом, повторил еще раз:

— Вот увидишь, обязательно буду целовать девицу, которая придет обслуживать наш столик.

— Как знаешь...

— Я, видишь ли, проголодался... давно женщин не было!

Приехали на Гиндзу, зашли в кафе, причем, чтобы пройти бесплатно, пришлось воспользоваться именем Цунэко, нашли свободный стол и уселись друг против друга. Моментально подбежали две девушки (одна из них Цунэко) и сели рядом с нами: незнакомая около меня, а Цунэко рядом с Хорики. Я ахнул: сейчас Хорики начнет приставать к ней.

Не могу сказать, что меня совершенно обуяла досада, ведь собственнические инстинкты всегда у меня были притуплены, а если, бывало, и взыграют, то не настолько, чтобы ссориться с людьми из-за какого-нибудь предмета. Да что там предметы... Впоследствии в моей жизни был эпизод, когда насиловали мою жену (правда, мы не были официально зарегистрированы), я и то смолчал. В отношениях с людьми я всегда старался избегать разладов, боялся попасть в водоворот страстей. А с Цунэко что связывало меня? Всего лишь одна ночь. Она не принадлежит мне. И, значит, нечего злиться за то, что у тебя что-то отнимают. И все же я оцепенел. Я не мог не жалеть Цунэко, видя, как со звериной страстью Хорики набросился на нее. После такой пошлой сцены Цунэко должна будет навечно расстаться со мной, да и у меня не появится желание удерживать ее... Да, жалость к Цунэко заставила меня оцепенеть на миг, но уже в следующее мгновение я абсолютно искренне махнул на все рукой, смотрел попеременно то на него, то на нее, и только ухмылялся.

События, однако, развивались самым неожиданным образом и гораздо хуже, чем можно было предположить.

— Надоела! —Хорики скривился. — Уж на что я дерьмо, но такую занюханную девицу...— Он внезапно замолк, скрестив на груди руки, и, криво усмехаясь, уперся в нее взглядом.

Я шепнул Цунэко:

— Неси еще сакэ. Но денег у нас нет.

Мне захотелось упиться, что называется, до потери сознания. «Значит, что получается? В глазах какого-то плюгавого типа Цунэко настолько жалка? Не достойна поцелуя мерзкой пьяни? Это уж слишком...» На меня словно обрушились все громы и молнии, я пил и пил (никогда еще не потреблял столько сакэ), совсем захмелел. Смотрел на Цунэко, она смотрела на меня, мы печально улыбались друг другу... А ведь и в самом деле измученная она и жалкая... Люди без гроша в кармане легко понимают друг друга. (И в то же время «сытый голодного не разумеет». Банальная истина, но до сих пор — одна из вечных драматических тем.) В груди как будто что-то всколыхнулось: Цунэко — родной мне человек... любимая... Во мне родилась любовь; пусть огонек очень слаб, но он вспыхнул во мне. Это я почувствовал первый раз в жизни...