Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

Но одиннадцатый отряд дойдет — утешал я себя, чтобы не поддаться сомнению. Если не одиннадцатый, так двенадцатый! А вдруг никто не дойдет?

Я уже и сам недоумевал, почему так легко мирюсь с мыслью, будто ни одна команда не дойдет. Удивляло меня и то, что мне без труда удалось подавить бунт моих товарищей. Когда я дал Пасербеку по роже, он сразу замолчал. Все началось с того, что он схватил лампу и, истерично ругаясь, побежал к наклонной выработке. Я догнал его и хряснул в зубы. Он упал, вскочил и кинулся на меня! Точным приемом, которому меня научил японец в Риеке, я свалил его во второй раз и отхлестал по щекам. Он присмирел и вернулся в забой.

Попробовал было взорваться и астматик Кужейка. Проклиная меня и заражая неверием остальных, он схватил лампу и, пошатываясь, двинулся к выработке.

— Вернись, — твердо сказал я и придержал его за руку.

— Пусти, чертова холера! Я не желаю тут издыхать по твоей милости! — кипятился он.

— Да ведь там смерть!

— Дерьмо там, а не смерть! Пусти меня! Пусти!

Я легонько ударил его по лицу. Подействовало. Страх его исчез, вытаращенные глаза перестали бегать по сторонам, он пришел в себя. Я отвел его в забой.

А время шло.

Я поглядел на часы. Было уже четыре часа дня. Товарищи мои съели хлеб, улеглись, попытались уснуть. Один за другим они впадали в дремоту, засыпали.

Я представлял себе: вот спасательные команды продираются по вентиляционному стволу. Другим путем им, пожалуй, не пройти к нам и к Вильку, в пятый штрек. Хорошо по крайней мере, что Кухарчик догадался метить дорогу. Нарисовал на листке бумаги стрелку и всунул в щель в стояке. Листок белый, должен броситься в глаза спасателям. Листок им скажет, где нас искать.

Потом мы укладывали на пласте рубашки, пиджаки и башмаки. Рукава рубашек и пиджаков указывали направление.

В конце концов все заснули, а мне пришлось дежурить. Кужейка лежал, свернувшись калачиком, и тяжело дышал.

Остружка растянулся на спине и захрапел. Пасербек спал спокойно. Кухарчик что-то бормотал сквозь сон.

Я снова проверил время. Семь часов вечера. Иначе говоря, прошло уже двенадцать часов, как мы отрезаны от мира. А мне казалось, будто время остановилось и стоит, словно спешить ему некуда. Неужели существуют два вида времени?

«Дух гор глаза мне межит!» — подумал я. Моя мать всегда так говаривала, когда ее одолевал сон. Теперь мне тоже дух гор межил глаза. Веки отяжелели, я с трудом поднимал их. Уселся поудобнее. Горели две лампы, прикрепленные крюками к стоякам. Звенела тишина. Такая тишина усыпляет.

В этой проклятой тишине, нарушаемой только дыханием спящих, легоньким потрескиванием стояков и балок, шелестом скатывающихся камушков и другими странными звуками шахты, казалось, громче всего стучали часы Кухарчика.

Я отгонял от себя сон, ведь я обязан был бодрствовать, но сон наступал все сильнее, сладостным грузом ложился на веки. Даже не знаю, как получилось, но я заснул.

Приснился мне Ондрашек. Будто сижу это я в корчме и смотрю, как он танцует со своей милой. И все его разбойники тут, тоже с девушками, а потом Ондрашек переворачивает кружку кверху дном. Видно, приближались дозорные! А Дорота, милашка самого атамана, запустила руку в карман передника, схватила горсть мака и давай рассыпать вокруг. Все заснули — музыканты, разбойники, даже еврей-корчмарь захрапел возле бочки, из которой цедил в кувшин вино для разбойников. Все крепко спали, вино лилось из бочки в подставленный кувшин, переливалось, и мне было жаль вина. Мне хотелось подойти к бочке и завернуть кран. Но я не мог встать.

В конце концов мне удалось хоть и не встать, но поднять отяжелевшие веки. Сперва с удивлением, потом с ужасом я увидел, что нет Кухарчика. Остались его часы, одна горящая лампа и три спящих товарища, а Кухарчика нету!

Я вскочил, потому что уже успел раскумекать, что тут к чему. Бужу своих товарищей.

— Вставайте, черт вас подери, Кухарчик полез в дым! — кричал я.

Они вскакивают, протирают глаза, но никак не проснутся. Я пинал их ногами, бил кулаком, чтобы расшевелить. Потом зажег три лампы и приказал бежать следом за мной. Мне было все ясно. Пока я спал, страх попутал Кухарчика. Мы бежали пригнувшись, потому что кое-где кровельные крепления были поломаны и коленом торчали над нами. Можно было врезаться головой в такое проклятое колено. Гулким эхом отдавались наши шаги. Свет ламп колебался, и вокруг нас прыгали уродливые тени. До десятой перемычки оставалось около трехсот метров. Штрек здесь имел небольшой изгиб, так что мы не могли увидеть свет от лампы Кухарчика. Миновали поворот — есть свет! Мутный, но есть!

Я бежал впереди. За мной Пасербек. За ним Остружка. За Остружкой далеко позади — Кужейка. Известное дело — астма!..

Вдруг свет лампы Кухарчика стал еще больше мутнеть, и я понял, что он лезет в дым.

— Кухарчик! Кухарчик! — звал я. Свет рыжел, расплывался в черноте.

— Кухарчик!.. Ильза!.. — крикнул я, что было мочи. Святое, магическое слово! Ильза! Пятно остановилось, постепенно проясняясь. Я бежал, уже почти не дыша. Лишь бы поспеть вовремя, пока Кухарчик не отравился! Я добежал до черной, клубящейся стены дыма. Дым вырывался из штрека и полз к перемычке. К десятой перемычке. В дыму, совсем рядом с его волнистыми границами, я разглядел Кухарчика. Он шатался.

— Ильза, Кухарчик!.. — Я уже не кричал, а ревел.

И он отступил. Я видел! Он отступил, как бы собрав остаток сил, с минуту шатался, потом рухнул. Лампа выпала у него из рук и погасла. Я поставил свою лампу на породу, набрал воздуха и прыгнул в дым. Меня обдало его горячим дыханием. Я нагнулся, схватил Кухарчика за ноги. Потянул его из дыма. Все еще не дыша, чтобы не набрать в легкие смертельный угар. Кто-то подбежал, помог мне. Это был Пасербек. Мы выволокли Кухарчика. Потом и остальные подоспели, вчетвером мы отнесли его подальше от десятой перемычки. Там уже был сносный воздух, хотя чертовски пахло копченым мясом.

Угорел он все-таки, дьявол, и мы долго ждали, что будет. Донесли его до забоя. Если у него начнется рвота — все в порядке. Если нет — его песенка спета.

Началась рвота. Я поддержал его голову. Теперь уже все в порядке. Кухарчик спасен!..

— Дурень ты, дурень! — добродушно выговаривал я ему, когда он давился, стонал и задыхался. Все наклонились над нами и таращили в удивлении глаза.

Потом я уложил его. Под голову подсунул пиджак. Он тяжело дышал, но уже был в сознании. Глаза у него были закрыты.

— Спасибо тебе, — через силу пролепетал он.

— Лежи, чертов дед, и не скули! — дружески обругал я его — Ведь тут речь идет об Ильзе! — добавил я.

— Ильза! — умиленно прошептал он, и из-под опущенных век выползли две крупные слезы.

— Ну, видишь, чертяка! — ворчал я.