Теодор Шторм - Всадник на белом коне

— Прости, Хауке, — сказала она. — Я всего лишь малодушная баба.

Хауке, склонившись, поцеловал ее.

— Ты моя жена, Эльке, и я твой муж. И по-другому не будет.

Тогда она, подняв руки, крепко обняла его.

— Да, Хауке, все тяготы мы должны нести вместе.

Покраснев, она высвободилась из его объятий и тихо спросила:

— Ну так как же ты приобрел коня?

— Я тебе уже говорил, Эльке, что всем сердцем радовался новости, которую сообщил мне главный смотритель; но только я выехал из города, как у насыпи, что за гаванью, повстречался мне оборванец; не знаю, бродяга ли то был, или лудильщик, или уж не знаю кто. Он шел, ведя коня за повод; конь же вдруг поднял голову и так взглянул на меня мутными глазами, как если бы хотел о чем-то попросить; а у меня были при себе деньги.

«Эй, мужичок! — крикнул я. — Что ты собираешься делать с этим одром?»

Бродяга остановился, и конь тоже.

«Продать!» — ответил бродяга и хитровато кивнул.

«Только не мне!» — ответил я весело.

«Почему же? — возразил он. — Славный конь! За такого и сто талеров не жалко отдать».

Я рассмеялся ему в лицо.

«Ну-ну, не смейтесь так, от вас же никто таких денег не требует! Только конь этот мне не нужен, у меня он наверняка пропадет, а у вас поправится!»

Я спрыгнул с мерина, поглядел сивому в зубы и убедился, что это еще молодой конь.

«Сколько ты за него возьмешь?» — спросил я, причем лошадь глядела на меня как бы умоляюще.

«Господин, берите его за тридцать талеров, а уздечку отдам вам в придачу!»

— И тогда, жена, мы ударили по рукам; а рука у детины была темная, будто лапа. Вот так приобрел я сивого и, полагаю, довольно дешево. Странно было только, что когда я, уже с лошадью, отъехал на несколько шагов прочь, услышал позади себя смех. Оглянувшись, я увидел этого словака; [54]он стоял все там же, скрестив ноги, заложив руки за спину, и хохотал, словно черт, у меня за спиной.

— Тьфу! — воскликнула Эльке. — Только бы конь не оказался под стать своему прежнему хозяину! Станет ли он добрым конем?

— Конечно, я же сам буду о нем заботиться!

И смотритель пошел в стойло кормить сивого, как он и обещал младшему батраку.

Так было не только в этот вечер; Хауке с тех пор всегда кормил лошадь сам, не спускал с нее глаз и всегда подчеркивал, что покупка была выгодной; во всяком случае всего теперь для коня должно быть вдосталь. И уже через несколько недель старания Хауке были вознаграждены: с крупа коня исчез грубый волос, бледная, с голубоватыми яблоками, шкура начала лосниться, и настал день, когда сивого вывели из конюшни во двор, и он легким скоком обошел крут на своих крепких ногах. Хауке вспоминал отчаянного продавца. «Детина этот либо олух, либо мошенник, и коня он украл!» — бормотал он про себя. Вскоре конь, едва заслышав шаги Хауке в стойле, вскидывал голову и приветствовал хозяина радостным ржанием. У сивого была узкая морда, как и у арабских коней, и карие, сверкающие огнем глаза. Однажды Хауке вывел его из конюшни и укрепил легкое седло; конь, почувствовав всадника, громко и бодро заржал и потом пустился вскачь — вниз по насыпи и затем вдоль плотины; но всадник сидел уверенно, и, когда они выбрались наверх, конь пошел тише, легче, словно бы танцуя, и время от времени только вскидывал голову, чтобы взглянуть на море. Хауке похлопывал и поглаживал его бледную шею, но скакун уже не нуждался в подбадривании; всадник и конь составляли теперь единое целое. Проскакав по плотине порядочное расстояние на север, Хауке легко развернул сивого и направился домой.

Батраки стояли у ворот, дожидаясь возвращения хозяина.

— Ну, Йонс, — воскликнул Хауке, спрыгнув с лошади, — бери его теперь ты и скачи на выгон, где пасутся лошади. Он несет плавно, как колыбель!

Старший батрак снял с коня седло и передал младшему, чтобы тот отнес его в чулан. Сивый встряхнул головой и громко заржал, и бодрое его ржание разнеслось далеко по залитым солнцем маршам. Затем он уютно положил голову на плечо хозяина, дожидаясь ласки. Но как только старший батрак попытался сесть на него верхом, конь стремительно отпрыгнул в сторону и снова замер неподвижно, не сводя своих больших красивых глаз с хозяина.

— Хо-хо, Ивен! — воскликнул тот. — Он тебя не покалечил? — Хауке помог слуге подняться. Тот потирал ушибленное бедро.

— Нет, господин, все в порядке. Только пусть на этом сивом черт ездит!

— И я, — с улыбкой добавил Хауке. — Тогда веди его на пастбище на поводу!

Батрак несколько пристыженно взял коня под уздцы, и сивый послушно позволил себя увести.

Однажды оба батрака стояли перед дверью конюшни; в небе догорала вечерняя заря, и ког за плотиной был уже поглощен сумраком. Изредка с маршей доносилось мычание обеспокоенной скотины или предсмертный вскрик жаворонка под зубами ласки или водяной крысы. Старший батрак стоял, прислонясь к косяку, и курил короткую трубку, причем дым уже нельзя было видеть из-за наступившей темноты; и старший, и младший — оба хранили молчание. Но у парня было как-то неспокойно на душе, и он обдумывал, с чего бы начать разговор.

— Послушай, Ивен, — решился он наконец. — Ты помнишь тот лошадиный скелет, что лежал на отмели Йеверса?

— Ну и что? — поинтересовался Ивен.

— Вот именно, что! Его там больше нет! Ни днем, ни ночью; я уж раз двадцать бегал на плотину смотреть.

— Наверное, старые кости рассыпались? — произнес Ивен, продолжая спокойно курить трубку.

— Я был там и ночью, когда луна светила; по отмели Йеверса уже никто не ходит!

— Ну да, — согласился Ивен. — Если кости рассыпались, так и восставать нечему.

— Не шути, Ивен! Я знаю и могу тебе сказать, где тот конь!

Батрак резко повернулся к нему:

— Ну и где же?

— Где?.. — задумчиво повторил младший. — В нашей конюшне он стоит. С тех самых пор, как его не видать на халлиге! И неспроста это, что хозяин сам его кормит; я знаю, почему он это делает, Ивен!

Батрак резко выпустил клуб дыма в ночной сумрак.

— Что за чушь ты несешь, Карстен! — изумился он. — Наш сивый? Да живее коня, чем он, не сыскать! Слывешь смельчаком, а веришь бабьим сказкам!

Но Карстена не так легко было переубедить. Если в сивом сидит черт, почему бы коню и не быть столь резвым? Это только подтверждает его, Карстена, правоту!

Парень всякий раз съеживался от страха, когда заходил вечером в конюшню, куда коня ставили даже летом, и тот поворачивал к нему голову, жарко дыша.

— Черт бы тебя побрал! — ворчал он при этом. — Нет, вместе нам тут не жить!

И вскоре он тайком подыскал себе новое место, взял расчет и под праздник Всех Святых нанялся в батраки к Оле Петерсу. Тут он обрел благоговейных слушателей, рассказывая историю о черте, обернувшемся смотрителевым конем; толстая госпожа Фоллина и ее впавший в слабоумие отец внимали повествованию с восторженным ужасом и позднее пересказывали всем, кто был настроен против смотрителя либо просто любил подобные россказни.