Пэлем Вудхауз - Том 11. Монти Бодкин и другие

— Джордж явно свихнулся.

Реджи показалось, что он должен вмешаться. За исключением тех случаев, когда Амброз носился за ним по коридорам, грозя свернуть шею, он был искренне привязан к брату, и ему не нравился такой разговор. Пожалуй, он мог повредить избранной им карьере. Погубить ее в зародыше.

— Это ты напрасно, — вступился он за брата. — У Амброза есть недурственные вещицы.

— Что значит «недурственные вещицы»? — возмутился мистер Лльюэлин. — Он знаменитость. Большая шишка в литературе.

Мейбл фыркнула:

— Кто тебе это сказал?

— Сама и сказала, — торжествующе отозвался мистер Лльюэлин. Он радовался редкой возможности утереть свояченице нос.

— Когда?

— У меня на званом обеде, когда этот сценарист, которого я выписал из Англии, болтал всякую чепуху про книги. Ну, этот, в очках с черепаховой оправой. Так вот, он брякнул, что Теннисон — полное ничтожество, а ты встала у него за спиной и говоришь: «Теннисон — это вещь, все признают, кроме отдельных высоколобых интеллектуалов». А еще ты добавила, что Теннисона будут читать и тогда, когда от этого очкарика не останется даже номера в телефонном справочнике, — а тот как-то чудно хихикнул, буркнул: «Да бросьте вы, милочка» — и съел банан. На следующий день я ненароком разговорился с Джорджем, и среди прочего поинтересовался, правда ли этот Теннисон — такая важная птица, а он ответил: высший смак, и посоветовал, когда я буду в Лондоне, непременно установить с ним контакт.

Мейбл Спенс захрипела, словно ее душили.

— Айки! — простонала она.

Она созерцала его с тем священным трепетом, с каким мы разглядываем редкий предмет антиквариата.

— Айки! Признайся, что пошутил.

— В каком смысле?

— Нет, это невозможно. Нарочно не придумаешь. Неужели ты принял брата Реджи за того самого Теннисона?

Мистер Лльюэлин заморгал. Ему стало не по себе. У него росло подозрение, что его надули, но в чем именно заключался подвох, пока оставалось загадкой. Затем, когда тревога наполнила его до краев, мелькнула успокоительная мысль: контракт еще не подписан.

— А разве это не так?

— Ты настоящий балбес. Теннисон уже сорок лет как умер.

— Умер?

— Конечно, умер. Джордж тебя разыграл. Ты же знаешь, какой он шутник. Удивительно, как он еще тебе не посоветовал пригласить на работу Данте.

— Кто такой Данте? — заинтересовался мистер Лльюэлин.

— Он тоже умер.

Мистер Лльюэлин, как мы уже говорили, ровным счетом ничего не понимал, ясно было только одно: мало того, что его свояк Джордж еженедельно заграбастывал из казенной кассы на тысячу долларов больше, чем того стоил, вдобавок он так и норовит заполонить киностудию мертвыми душами. И он весь вскипел от праведного гнева. Вероятно, мертвые души справились бы с фабулой и диалогами не хуже, чем большинство подведомственных ему живых сценаристов, но ему претила та неразборчивость, с которой Джордж пускал в ход свое хваленое чувство юмора, и он высказался на этот счет скупо, но метко.

Затем опять смешался.

— А Амброз Теннисон — кто такой?

— Брат Реджи.

— И все?

— Собственно, да.

— Не сочинитель?

— Сочинитель… в некотором смысле.

— Но не этот, как его, гений?

— Нет.

Мистер Лльюэлин ринулся к звонку и большим пальцем надавил на кнопку.

— Слушаю, сэр? — отозвался Альберт Пизмарч.

— Пригласите сюда мистера Теннисона.

— Мистер Теннисон здесь, — сказал Альберт Пизмарч со снисходительной улыбкой.

— Мистера Амброза Теннисона.

— Ах, мистера Амброза Теннисона? Разумеется, сэр. Прощу прощения, сэр. Будет исполнено, сэр, — сказал Альберт Пизмарч.

Амброз Теннисон, явившийся несколько минут спустя, был уже не тот мрачный женоненавистник, который на протяжении последних двух суток шнырял по «Атлантику» и всем своим видом нагонял на пассажиров зеленую тоску. После бурного примирения с Фуксией, которое состоялось накануне на прогулочной палубе прямо перед вторым завтраком, он опять был жизнерадостен и бодр. В комнату он вступил подобно процессии бражников из комической оперы, разыгранной в единственном лице, излучая приветливость и добродушие.

Хотя строгого правила здесь нет и программу можно изменять без предварительного уведомления, однако давно уже подмечено, что Природа, поставляя в наш мир юных английских прозаиков, отдает предпочтение двум разновидностям: циникам — любителям коктейлей, и душкам — любителям пива. Амброз принадлежал ко второй категории. У него был крепкий мускулистый торс, орлиный взор, выдающийся подбородок, румянец во всю щеку и руки как окорока; в часы досуга он мог рвануть с места и вскарабкаться на Пиренеи, более того — совершить это восхождение с песней на устах.

По всему было видно, еще минуту — и он запоет от счастья. Мейбл Спенс вдруг стало стыдно. Она горько пожалела, что в порыве откровенности открыла своему свояку глаза на всех этих Теннисонов.

Реджи тоже чувствовал себя неважно. Во время недавней перепалки он хранил молчание, огорошенный той стремительностью, с какой развивались события. Было ясно, что порхающий перед ним мотылек вступает в опасную полосу, и, глядя на него с состраданием, он чувствовал, что кому-то — пусть даже ему самому, если в голову придет что-нибудь стоящее, — необходимо подготовить беднягу к тому, что его ждет.

Но провести разъяснительную беседу возможности не представилось — не успел Амброз войти, как мистер Лльюэлин заговорил.

— Эй, ты! — гавкнул он.

Самый доброжелательный наблюдатель счел бы такое поведение грубым, и неудивительно, что Амброз оторопел, как будто налетел на фонарный столб. Однако, находясь в том безмятежном состоянии, когда весь мир видится сквозь розовые очки, он решил пропустить колкость мимо ушей.

— Доброе утро, мистер Лльюэлин, — сказал он приветливо. — Вы меня звали? Наверное, опять по поводу Бодкина? Мистер Лльюэлин, — пояснил он, ослепляя улыбкой встревоженного младшего брата, — вбил себе в голову, что Монти Бодкин — прирожденный киноактер.

При этой сногсшибательной новости Реджи оторвался от дум о братской солидарности.

— Кто?! — воскликнул он. — Монти?

— Ага, — подтвердил Амброз с добродушной улыбкой. — Представляешь? Он собирается сделать из бедного Монти кинозвезду.

— Обалдеть.

— Сомневаюсь, что у Монти имеется сценический опыт.

— Я тоже.

— Ах да, вспомнил, он как-то рассказывал про утренник, на котором выступал, когда ходил в младшую группу детского сада.

— Спорим, он провалился.

— Очень может быть. Правда, невероятно?

— Беспрецедентно.

Но тут в братский диалог вторгся мистер Лльюэлин. Он бы сделал это значительно раньше, не будь осложнений с голосовыми связками. Телячья восторженность Амброза раздражала его подобно кожной болезни, вызывая почесывания по всему телу.