Анри Мишо - Портрет А

(пер. А. Поповой)

Вдруг ночью словно насосом откачивает все силы, где-то в груди, в самом сердце, и этот насос ничего не вливает в вас, а только отбирает, отбирает, оставляя на грани обморока, на грани беспредметного ужаса, на грани «уже ничего не осталось».

В одну секунду, в десятую долю секунды, появляется дрожь в коленях, как при горячке в сорок три с половиной градуса.

Но никакой горячки нет (хотя лучше бы уж была — какая-никакая, а все же компания), горячки нет. Ничего. И это «ничего» вот-вот сменится страшным событием, которое приближается, я его жду, оно зовет меня в тишине и не может откладываться бесконечно…

В свободную минуту я учу ходить одну статую. Так вот, если принять во внимание ее затянувшуюся неподвижность, задачка непростая. И ей непросто. И мне. Нас ведь с ней многое разделяет, как не понять. Не такой я дурак, чтоб этого не понять.

Но не могут же в игре выпадать одни козыри. А значит, приступим!

Важно, чтобы ей удался первый шаг. Первый шаг для нее — все. Уж я-то знаю. Даже слишком хорошо знаю. Потому и волнуюсь. Вот же я и стараюсь, раз так. Стараюсь, как никогда еще не старался.

Устраиваюсь с ней рядом, строго параллельно, как и она, приподнимаю ногу, негнущуюся, словно воткнутый в землю кол.

Но что-то, увы, вечно не так. Нога не так, не тот выгиб, поза или подход — чего-то всегда не хватает, и долгожданное начало никак не удается.

Из-за этого я и сам почти разучился ходить, совсем одеревенел, хотя весь на взводе, тело — как околдованное, пугает меня и больше уже никуда не ведет.

В душевном стеснении стоял я перед городскими вратами.

Тысячи и тысячи мясников с поднятыми ножами ждали, когда доберется до них первое дитя.

Кучера на фиакрах (сколько их грохотало по камням мостовой) везли к ним эти юные создания.

Колеса грохотали. Какое множество, просто множество фиакров! Однако ни один из них не добрался до городских врат.

Думаю, они проваливались под землю.

Этот город представлял собой множество колодцев.

Когда я не страдаю, находясь между страданием закончившимся и страданием не начавшимся, я живу так, как будто не жил прежде. Вместо того чтобы ощущать себя индивидом из плоти и крови, с мускулами и внутренними органами, с памятью и планами на будущее, я вижу себя — настолько слабо и неопределенно мое чувство жизни — крохотным одноклеточным, висящим на нитке между небом и землей, колеблемым всеми ветрами, в бесконечном пространстве, — да и в таком себе я не уверен.

Тахави идет в Пустоту. Тахави ненавидит Пустоту. Пустота для Тахави — ужас. Но Пустота пришла за Тахави.

Этот Бескрайний Покров Тахави не отодвинул. Он не смог отодвинуть Бескрайний покров.

В десять лет ему было шестьдесят. Родители казались ему детьми. В пять лет он блуждал во мраке времен.

Потерял себя в муравье. Потерял в листке. Потерялся в похороненном детстве.

Тахави не нашел себе хлеба. Тахави не нашел отца. Тахави не находит себе отца в человечьих слезах.

Тахави не согласен. Получивши, не сохранил. Не в дверь, так в окно. Тахави отказался.

Призвав волю, сокрытую в дыхании, призвав мысли, в которых дыхания нет, призвав своих духов, Тахави отказался.

С возрастом, говорит Поллагор, я стал похож на поле, где разыгралась битва, то ли битва столетней давности, то ли вчерашняя, я стал похож на поле многочисленных битв.

Погибшие, которые так до конца и не погибли, слоняются в тишине или отдыхают. Можно подумать, они больше не чувствуют тяги к победам.

Но внезапно они оживают, поверженные встают и во всеоружии несутся в атаку. Им встретился призрак противника из былых времен, который и сам, в потрясении, лихорадочно устремляется вперед, готовится к бою, вынуждая мое застигнутое врасплох сердце участить содрогания грудной клетки и всего моего нахмуренного, с неохотой оживающего естества.

Не мешая друг другу, ведут они каждый «свое» сражение и не видят ни былых, ни грядущих битв, герои которых бродят в покое и безвестности, пока в свой черед не встретят знакомого недруга, не ощетинятся мгновенно и не бросятся безудержно в бой.

Вот так, говорит Поллагор, я и состарился, пока все это копилось.

Я переполнен уже отшумевшими битвами и отбиваю время все новых и новых поединков, словно часы с боем, а сам мечтаю остаться в стороне.

Так, безжизненно, я живу, словно замок, захваченный полтергейстом, приют навязчивых идей, не занимающих меня больше, хотя они всё еще бушуют и складываются заново в лихорадочной перетасовке, которую я не в силах обуздать.

Мудрость не наступила, говорит Поллагор. Слова идут все труднее, но мудрость не наступила.