Анри Мишо - Портрет А

Моя наблюдательность словно стрелка сейсмографа — за всю жизнь успела очертить меня, но не оставила контура, ощупала меня, но ничего нового не вылепила. {118}

На заре старости перед равниной Смерти, говорит Поллагор, снова и снова я отправляюсь искать ту маленькую загородку моего детства, из гордости моей возведенную, в те времена, когда с деревянным мечом и бесполезным щитом бродил я между мрачными скалами взрослых.

Маленькая загородка, которую я устроил, думая, что все устроил как надо, думая, что устроил чудо и в неприступную крепость себя поместил. Малюсенькая, до невозможности прочная загородка, построенная для обороны.

И не единственная.

Сколько я их сложил во времена моего бешеного сопротивления, в годы моего страха.

Теперь мне нужно их все отыскать под слоем живых волокон.

В моей увядшей жизни остался теперь один только сачок, и он жадно ловит потоки, которые еще расходуются впустую, а дело рук маленького строителя-смельчака обречено на слом ради старого скряги, цепляющегося за свою жизнь.

Оставьте меня, говорит Поллагор, я устал от колосьев раздора. Мое время вышло. Оставьте. Моя кровь утратила вязкость. Во всем существе моем идет разбор каменной кладки.

Демонтаж начался после смерти человека, с которым я жил. Человек этот был женщиной, то есть мог проникать во все закоулки души.

Она рухнула в Смерть. Внезапно. Безо всякого уговора.

Вдаль от берега отступило море.

И открылись просторы песка, просторы и пучины, и явилась тьма, которая спугнула мою привычную, тоже густую тьму, ту, что давно уже укрывала меня от невыносимого чужого света.

Я выпустил срочно несколько ракет, но тьма поглотила их безо всякого для себя ущерба, и упали бесполезные ракеты, высветив лишь горстку пыли, и исчезли без следа, без звука, вдали от почерневшего лица пиротехника.

Он явился с дождями, мой напарник, о котором говорят, что он у всякого стоит за спиной.

Он явился с дождями в тоске и все еще не обсох.

Потом я пробовал начинать сначала. Я причаливал к новым берегам. Но сколько ни вытаскивал его из этой тоски — ничего не вышло. Теперь я устал. Силы мои, последние силы… От его промокших одежд — или уже моих? — познабливает. Пора возвращаться домой.

Между прочим, как всякая мэйдостранка, она только и думает, как бы попасть во Дворец конфетти.

И пока он на нее смотрит, зарождается ребенок души.

Безлюдный простор. Столь же безлюдный замок. Горделивый, но безлюдный. И болтает его ребенка на ветру, под дождем.

Почему? Потому что довезти ребенка к себе живым он не сможет. Или просто не знает, с чего начать. И болтает его ребенка на ветру, под дождем. Так он и прозябает в нужде. Безотрадно.

И оба они от этого страдают. Но ничего им с этим не поделать, хотя надо бы, еще как.

Теперь о Ю. Л. Вот как он обращается со своим. Его-то ребенок не так далеко. Шагах в десяти от силы. Но и тут все идет не лучше. Еле-еле он в ту сторону взглянет. Раз в сто лет расстарается на «у-тю-тю». И весь разговор. Других отношений у них нет. Не очень-то это обнадеживает. Да уж, не очень-то обнадеживает одно «у-тю-тю», да и то через силу. Невелика поддержка. Но хоть что-то, все же хоть что-то.

У мэйдостранцев есть и другие способы мучить своих детей души. Надо бы рассказать об этом. Счастливых детей души почти не бывает.

Могут ли быть живым существом тридцать четыре сплетенных копья? Могут, это и есть мэйдостранец. Измученный мэйдостранец, он уже и не знает, куда ему деться, как собою управить, как сохранить лицо, он теперь только и может, что оставаться собой, мэйдостранцем.

В нем разрушили «я».

Но он не сдается. Копьями, которые должны были его защитить от множества врагов, он сначала проткнул свое собственное тело.

И все-таки он не сдается.

Мечтая, они принимают форму шаров, волнуясь — форму лиан.

Она льнет к стене, хотя этой стены никому не увидеть, — создание, сплетенное из длинной бечевки. Обвившейся вокруг себя же самой.

Это и все. Это и есть мэйдостранка.

Она ждет, слегка сникнув, правда гораздо меньше, чем любой другой шнур такой же длины, который бы ничто не держало.

Она ждет.

Пускай теперь дни и годы проходят. Она ждет.

Сверхъестественная гибкость — источник всех радостей мэйдостранцев. С ней же связаны все их расстройства.

Пара с возу упавших тюфяков, кусок проволоки, жадно впитывающая, почти уже напитавшаяся губка, и тут же — другая, сухая как лист, пар на холодном стекле, светящийся след — присмотритесь повнимательней, присмотритесь. Может быть, увидите мэйдостранца. Может, все это и есть мэйдостранцы… захваченные врасплох, издерганные, раздутые и задубевшие от разных переживаний…

Приближается стадо, похожее на неторопливо друг за другом бредущих слонов, они весят сколько положено, но в то же время — нисколько. Что бы им с такой тяжестью делать? Как бы они ее стали таскать? Их массивность, их грузная поступь — это просто выбранный ими способ сбежать от своей легковесности, которая их временами пугает.

И движется вереница огромных воздушных шаров, которые сами себя пытаются обмануть.

На длинных изящных изогнутых ногах — высокая грациозная мэйдостранка.

Мечта о победном беге, душа нараспашку для горестей и обещаний, душа — и все.

И она бросается отчаянно в пространство, которое глотает ее безо всякого интереса.

Сотни нитей, и по ним пробегает судорогами электрическая дрожь, эта нечеткая сетка — встревоженное лицо мэйдостранца, который пытается спокойно смотреть на окрестный уверенный мир.

Так он отвечает миру, как звонок откликается дребезжанием.

И все время его сотрясают импульсы, удары, и снова импульсы, и снова удары, и так — без конца, он мечтает, чтобы настал выходной, настоящий выходной, которого еще ни разу не случалось.

Вот он проносится, как снаряд. Скорость, за которой не поспеть глазу. Что с ним станется? Домчится и разорвется в клочки, в пух и прах, будьте уверены. Да нет, он еще не сдвинулся с места.

Он сдвинулся с места только шагом души.

Сегодня после полудня мэйдостранки отдыхают. Они поднимаются на деревья. Не по ветвям, а с древесными соками.

Временную определенность форм, которая накопилась у них от смертельной усталости, они утратят среди сучков и листьев, замшелостей и стебельков.

Пьянящее восхождение, мягкое — как мыло проникает в слой грязи. По травинкам — стремительно, в старых осинах — неторопливо. Ласково — по цветам. Под чуть различимое, но уверенное причмокивание бабочкиных хоботков они замирают без движения.