Анри Мишо - Портрет А

Этот опыт автоматического письма, опробованный на ком угодно — поэте, машинистке, светской даме, медицинской сестре, служащем, творит чудеса. Многие решили, что вот она, поэзия. Опыт настолько вдохновил Бретона, что он даже стал говорить о «коммунизме в области гениальности». {144} Это — его собственные слова. Достаточно лишь прибегнуть к разработанному методу. Бретон решил, что дверь в поэзию широко распахнута перед всеми, и не в переносном смысле. Он поверил в это, а вместе с ним и многие другие. Результатом этой веры стали тысячи страниц сюрреалистической писанины. Я видел в резиденции сюрреалистов на улице Гренель кипы подобных опытов, которые не умещались в ящиках (а это было в самом начале их деятельности). Поскольку я попросил разрешения опубликовать некоторые из этих произведений, передо мной водрузили на стол десятки килограммов этих рукописей и предложили: «Публикуйте что хотите» ведь они нисколько не сомневались, что все — восхитительно. Все и было восхитительно, но поэзии там было всего ничего, да и та задыхалась между этими страницами и нескончаемой скукой. Теперь эти тексты нечитаемы. В автоматическом письме не было поэзии, но оно представляло собой удивительную возможность легко установить отношения с подсознательным, получить доступ к огромной территории, на которой можно было играть как захочется, не соблюдая правил, не испытывая стыда, не страдая от ограниченности и даже от отсутствия мысли. Все были захвачены экзальтацией, ликованием человека, открывшего для себя свойства наркотика, а вернее — ликованием внезапно разбогатевшего бедняка. Но это невыразимое ощущение свободы, которое давалось таким способом письма, не передавалось читателю… Его надо было познавать в самом себе. И то, что казалось восхитительным, удивительным еще лет десять назад, сегодня кажется настолько лишенным поэзии и пустым, что я не смог найти ни одного хорошего текста, который был бы примером исключительно автоматического письма, чтобы прочесть его вам.

Если эти опыты оказались неудачными в области серийного производства стихов, то для того, кто ставил их честно, они дали психоаналитические документы первостепенной важности. Ни слова, ни образы ни в коей мере не являются случайностью. Все обосновано. Ничто не рождается из пустоты.

Пьер Робен пишет в «Поэзии и знании»: «Стоит лишь тексту уйти из-под опеки разума, и даже по мере того, как он появляется в сознании, если только он лишен какой бы то ни было предумышленности, то и оказывается в ином подчинении, которое лишь надо определить. В области духовного ничего не происходит спонтанно, как и в области материального. Физика и психоанализ это установили» (скорее, им кажется, что установили).

Другие поиски поэтического сконцентрировались на языке. Возникает ощущение, что эти авторы обвиняют язык в том, что он является плохим передатчиком поэзии и всей сложности внутреннего мира. Слова якобы изъязвлены прозой, стерты, поскольку служат разменной монетой для, посмею сказать, социальных нужд.

Джойс, Фарг, Пере, Мишо, Эжен Жоля и франко-американская группа восстали против слова. {145}

Джеймс Джойс — наиболее изобретательный среди этих авторов. Он придумал тысячи слов, или, вернее, он их составил, слова преподавателя и лингвиста. Для этих целей были использованы ирландский язык, французский, английский, латынь, немецкий. Богатство, нюансировка, цвет и даже значение этого сочиненного языка были столь обширны, что профессорам — лингвистам и филологам, как, например, профессору Курциусу, потребовалось целых три года, чтобы его изучить и составить толковый и этимологический словарь. Когда я спросил у Курциуса, не без симпатии и иронии, не устал ли он, проведя три года за ученой расшифровкой «Улисса», {146} этого шедевра Джойса, он заявил, имея в виду книгу: «Красивая работа!»

Во Франции Фарг и Мишо выковывают слова непосредственные и выразительные, опираясь на интуицию, а не на этимологию.

Фарг мало употреблял выдуманных слов, четыре-пять на страницу; создавая единую ткань вместе с техническими терминами или аргоцизмами, они служат для того, чтобы наполнить жизнью описания, огрубить их и выделить, в общем, — для оркестровки. Вот один такой фрагмент из описания, данного Фаргом доисторическим временам: {147}

«Атмосфера, литосфера, Гульф, Моропиат, мыс Горн пюкразийской прелести, известняковые глыбы с вершинами как парашюты- приземпуты, лавоисты, застывшие тяжелыми складками монашьих клобуков, гранитные слоны, сгорбленные и черные, как бретонцы на похоронах… Лианы из жидкого огня хлестали по свежеиспеченной плоти.

Дождь при 360 градусах поливал сентиментальные скалы, страдания которых в наше скверное время были сравнимы с конвульсиями омаров, приготовленных по-американски, и с форелью, сваренной в пряном соусе, сохранившей от этой варки кошмар бороки и фильпиторвы. Высоко над скалами разворачивались военные действия насекомых. Ихтиозавр и плезиозавр разлеглись во сне, как старые стенодробительные машины вдоль рек с жирными полибийскими разводами».

И наконец, в Америке Гертруда Стайн стала использовать элементы фраз как фразы музыкальные, {148} составляя из них фуги, сонаты, симфонии.

Сюрреалисты потерпели неудачу в своих экспериментах с автоматическим письмом и поэтической записью снов — еще одно царство чудесного, куда их неодолимо влекло, — но вовсе не отказались от поисков обиталища поэзии и от попыток создания поэтического. Они зашли с другой стороны и стали экспериментировать непосредственно с предметами. {149}

«Весь пафос сегодняшней интеллектуальной жизни, — утверждает Андре Бретон в последнем номере „Кайе д'Ар“, — заключается в этой воле к самовыражению, которая не знает отдыха и для которой остановиться, чтобы оценить свои завоевания, значило бы отказаться от себя самой…»

«Главное — продолжать экспериментировать. А мысль со своей фосфоресцирующей повязкой на глазах непременно придет потом».

Сюрреалисты смешивают, соединяют или перепутывают предметы друг с другом, не интересуясь их функциями, полезностью или значением, так что их уже не употребить в дело, но они будят воображение, потому что символизируют некие смутные устремления, или вытесненные желания, или проявления либидо. Множество светских дам принялись мастерить подобные предметы, в ход пошло все — от улиток до лаковых лодочек, губная помада, перья и прочее.

«Мы хотим, — говорит Элюар, — воссоздать физический облик Поэзии».

Большая выставка подобных предметов прошла в этом году в Лондоне {150} с большим успехом.

Вернемся теперь немного назад. Возможно, что когда я говорил о псевдоавтоматическом письме и свободных словах, вам захотелось мне возразить. Но я прежде всего имел в виду работу над словом. Подсознание молчит, слово его едва задевает. Здесь роль поэта пассивна. Отсюда, наверное, и скука, которую навевают эти тексты, в самой своей сути лишенные силы и жизни. Нельзя ли продвинуться дальше, грубо ворваться в подсознание, в запретную зону, в те опасные состояния, куда аскетов и мистиков, колдунов и прорицателей, ясновидящих и даже сумасшедших погружал страх, умерщвление плоти и физиологические срывы и откуда они приносили нам — в те моменты, когда мистический или псевдомистический экстаз вырывал их из самих себя, — самую сердцевину поэзии.