Грэм Грин - Наемный убийца

— Мы ищем тех, — сказал он, — кто отлеживается у себя в каютах во время аврала. Однажды в Средиземном море мы здорово потешились над одним парнем, который не явился во время аврала.

Все тут же вспомнили об однокашниках, которые не явились на помощь и, вероятней всего, готовили сейчас анатомию.

— Здесь неподалеку живет Уотт, — сказал Бадди Фергюссон. — Давайте вытащим Уотта и спустим ему портки. — Им овладело чувство какой-то благостности, будто он выпил две пинты горького. — Пошли по Тэннериз, — скомандовал Бадди. — Первый переулок налево, первый направо, второй налево. Номер двенадцать. Второй этаж.

Он знает дорогу, уверял он, еще в первом семестре несколько раз заходил к Уотту на чай, пока не понял, какая тот скотина. Воспоминание о былой ошибке еще больше усилило желание сделать Уотту какую-нибудь гадость, которая запомнилась бы тому надолго.

Они побежали вдоль пустынной Тэннериз. Заляпанные сажей маски делали их одинаковыми и в то же время похожими на каких-то диковинных монстров. За большой стеклянной дверью «Мидленд стил» трое в штатском разговаривали у лифта со швейцаром. Кругом было полно полицейских в форме, а на площади прямо перед собой они увидели другую группу студентов, которым повезло больше, чем им: те уже тащили какого-то человечка (он кричал и брыкался) к машине «скорой помощи». Полиция смотрела и смеялась, а в небе, чтобы придать тревоге больше правдоподобия, гудело звено самолетов. Машины пикировали над центром города. Поворот налево, потом направо. Приезжему центр Ноттвича показался бы слишком пестрым. Только в северной части вдоль парка тянулись похожие друг на друга улицы. Дома там принадлежали состоятельным людям из среднего класса. Около рынка же современные конторы из стекла и бетона неожиданно сменялись лавочками, торгующими мясными обрезками для кошек; рядом с роскошным «Метрополем» стояли полуразвалившиеся хибары. В Ноттвиче привилегированная часть населения ни в коем случае не могла утверждать, что не знает, как живут простые люди.

Второй поворот налево. Дома по одной стороне улицы кончились, у замка улица круто ныряла вниз. Собственно, это давно был уже не замок, а муниципальный музей. В стенах его хранились кремневые наконечники стрел, черепки глиняной посуды, изъеденные молью головы оленей и даже мумия, привезенная в 1843 году графом Ноттвичским из Египта. Ее-то моль не трогала, но хранитель музея утверждал, что слышал, как внутри нее возятся мыши. Майк с назальным шприцем в нагрудном кармане хотел взобраться на стену. Он крикнул Бадди, что хранитель музея стоит на дворе без противогаза и подает сигналы вражеским самолетам. Но Бадди с компанией побежал под гору к дому № 12.

Дверь им открыла квартирная хозяйка. Она очаровательно улыбнулась и сказала, что мистер Уотт дома и, по-видимому, работает; взяв Бадди Фергюссона за петельку халата, она выразила уверенность в том, что мистера Уотта стоило бы на полчасика оторвать от занятий.

— Уж мы-то его оторвем, — пообещал Бадди.

— Да это же мистер Фергюссон! — удивленно воскликнула хозяйка. — Я узнала бы ваш голос где угодно, но вас самого, если бы вы не заговорили со мной, да еще в этом противогазе — ни за что не узнать. Я как раз собиралась выйти, да мистер Уотт напомнил мне, что сейчас учебная тревога.

— А-а, так он, значит, не забыл? — возопил Бадди. Он так и залился краской под противогазом от того, что квартирная хозяйка узнала его, и от этого ему еще больше захотелось чем-нибудь проявить себя.

— Он сказал, что меня заберут в больницу.

— Входите, ребята, — пригласил Бадди и повел всех вверх по лестнице.

Но их было слишком много. Ворваться все сразу в дверь Уотта и стащить его со стула они не могли. Они вынуждены были пройти по одному вслед за Бадди, после чего все в неловком молчании столпились у стола. Человек житейски опытный в такой момент без труда перехватил бы инициативу, но Уотт знал, что его недолюбливают, и боялся потерять достоинство. Занимался он прилежно, и не потому, что хотел локтями проложить себе дорогу к успеху (при его происхождении карьера ему и так была обеспечена). Просто он любил заниматься. Спортом он не увлекался, и не потому, что был слаб, а опять-таки просто потому, что не любил спортивные игры. Он славился оригинальным умом, что прочило ему успех. И если сейчас, в студенческие годы, он пренебрегал собой, то это была цена, которую он платил за ожидающие его титул баронета, приемную на Харли-стрит и фешенебельную практику. Его не нужно было жалеть, жалеть следовало как раз тех, других, которые в течение пяти студенческих лет перед долгим пожизненным заточением в провинции вели явно вульгарный образ жизни.

— Закройте, пожалуйста, дверь, — сказал Уотт. — Сквозит. — В этой его насмешке, порожденной испугом, они увидели желанную возможность выразить ему свое презрение.

— Мы пришли узнать, — заговорил Бадди, — почему ты не явился утром в больницу?

— Это ты, Фергюссон? Я не ошибся? — спросил Уотт. — Не понимаю, зачем тебе это нужно.

— Ты уклонист!

— Какой у тебя старомодный стиль, — сказал Уотт. — Нет, я не уклонист. Я просматривал кое-какие старые медицинские книги, но поскольку они вас, по-моему, вряд ли заинтересуют, я бы попросил вас удалиться отсюда.

— Занимаешься, значит? Вот так вы и пролезаете вперед: занимаетесь наукой, пока другие делают черную работу.

— Каждый развлекается по-своему, только и всего, — сказал Уотт. — Мне доставляет удовольствие разглядывать эти фолианты, а вам — орать и носиться по улицам в этих странных нарядах.

Как по сигналу, они набросились на него. Ведь это, можно сказать, было оскорбление мундира.

— Мы спустим тебе портки, — сказал Бадди.

— Прекрасно, — отозвался Уотт. — Если я сниму их сам, уйдет меньше времени. — Он начал раздеваться. — Эта акция интересна с нескольких точек зрения. Это ведь своего рода кастрация. Моя собственная теория на этот счет состоит в том, что в основе ее лежит ревность и сексуальная неудовлетворенность.

— Мерзавец, — выругался Бадди.

Он схватил чернильницу и выплеснул ее содержимое на обои. Ему не нравилось слово «секс». Его тянуло к барменшам, медсестрам и проституткам, но он верил в любовь в ее материнском большегрудом варианте. А слово «секс» предполагало нечто, объединяющее эти явления, и это злило его.

— Переверните все вверх дном! — заорал он, и все сразу же почувствовали себя счастливыми и свободными, как молодые жеребцы. Они снова были счастливы и потому не причинили Уотту особого ущерба: посбрасывали книги с полок, в пуританском усердии разбили стекло репродукции картины Мунка [27] Мунк Эдвард (1863—1944) — норвежский живописец и график. с обнаженной женщиной.