Эрнест Хемингуэй - Зеленые холмы Африки

Спутники мои возвратились в лагерь, где оставались Старик и М'Кола. Я вспомнил, что у нас кончилось мясо, и решил вдвоем с Друпи обойти окрестность в надежде добыть что-нибудь. Я уже совсем оправился после дизентерии, и для меня было наслаждением бродить среди невысоких холмов, просто так бродить, не зная, что попадется на пути, а при случае и поохотиться, добыть мяса. Кроме того, мне нравился Друпи, нравилось смотреть, как он ходит. Он шагал вразвалку, легко переставляя ноги, а я любовался им, ощущал траву под мягкими подошвами башмаков да приятную тяжесть ружья, которое сжимал за шейку приклада, положив ствол на плечо; я обливался потом под горячим солнцем, быстро высушившим росу на траве, но скоро повеял ветерок. Казалось, мы идем по запущенному саду где-нибудь в Новой Англии. Я чувствовал, что опять могу стрелять метко, и с нетерпением ждал случая показать Друпи свое искусство.

С пригорка мы увидели в какой-нибудь миле от себя двух конгони 5, казавшихся желтыми на фоне холма, и я знаком дал понять Друпи, что намерен следовать за ними. По пути в лощине мы спугнули водяных козлов – самца и двух самок. Я знал, что водяной козел – единственная местная дичь, которая не годится в пищу, к тому же в моей коллекции был уже экземпляр получше. Помня об этом и о его несъедобном мясе, я держал козла под прицелом, пока он уносил ноги, да так и не выстрелил.

– Не стреляешь куро? – спросил Друпи на суахили. – Думи сана – хороший зверь!

Я попытался объяснить ему, что уже убил раньше козла получше этого, но его мясо невозможно было есть.

Друпи усмехнулся.

– Пига конгони м'узури.

«Пига» – выразительное словечко. Оно звучит точно так, как команда «пали!» или возглас «попал!». А слово «м'узури», означающее «хорошо», «здорово», «лучше», долгое время вызывало в моей памяти только название одного из наших штатов, и часто во время переходов я составлял мысленно суахильские фразы со словами «Арканзас» и «М'усури». Теперь это слово уже не поражало слуха, оно стало для меня привычным, так же как простыми и привычными стали другие слова этого языка, а вытянутые мочки ушей, племенные шрамы и копья воинов не казались больше странными или безобразными. Напротив, теперь я находил эти племенные шрамы и татуировку естественными и даже красивыми, и сожалел, что у меня их нет. Все мои шрамы никуда не годились: они имели неправильную и расплывчатую форму – просто-напросто самые обыкновенные рубцы. Один красовался у меня на лбу, и меня до сих пор еще иногда спрашивают, не стукнулся ли я обо что-нибудь головой. А у Друпи были эффектные шрамы на шее и другие, симметричные, на груди и животе. Один мой нарост казался мне подходящим, очертаниями напоминая рождественскую елку, но он находился на подошве правой ноги, никому не был виден, и только носки мои из-за него протирались особенно быстро… Я как раз об этом размышлял, когда мы спугнули чету болотных антилоп. Они отбежали шагов на шестьдесят, но остановились под деревьями, и как только стройный, грациозный самец повернулся, я выстрелил и угодил ему в бок чуть пониже лопатки. Он подскочил и пустился наутек.

– Пига. – Друпи улыбнулся. Мы оба слышали, как ударила пуля.

– Куфа, – сказал я. – Он убит.

Когда мы подошли к антилопе, лежавшей на боку, сердце ее все еще сильно билось, хотя, судя по всему, она была мертва. Друпи не захватил охотничьего ножа, у меня же был с собой только перочинный ножик. Я нащупал сердце около передней ноги, чувствуя, как оно трепещет под шкурой, всадил туда лезвие ножа, но он оказался слишком коротким и только слегка оттолкнул сердце. Я ощущал под пальцами горячий и упругий комок, в который уперлось лезвие, повернул нож, ощупью перерезал артерию, и горячая кровь заструилась по моей руке. Затем я начал потрошить антилопу перочинным ножом, все еще стараясь произвести впечатление на Друпи, аккуратно извлек печень и, отделив желчный пузырь, положил печень на траву, а рядом с ней почки.

Друпи попросил у меня нож. Теперь и он захотел показать себя. Он искусно вскрыл и вывернул наизнанку желудок, выбросил из него траву, хорошенько встряхнул, затем положил туда печень и почки и, срезав ножом прутик с дерева, под которым лежала антилопа, скрепил им желудок, так что получился удобный мешочек. Затем вырезал палку, подвесил на нее мешочек и перекинул палку через плечо – точно так во времена моего детства носили свои пожитки в носовом платке американские бродяги, изображенные на рекламе мозольного пластыря «Блю Джей». Это был отличный способ, и я уже предвкушал, как покажу его когда-нибудь Джону Стейбу в Вайоминге, а он будет улыбаться, как всегда, стесняясь своей глухоты (когда раздавался рев быка, в Джона приходилось швырять камешками, чтобы он остановился), и обязательно скажет: «Ей-богу, Эрнест, это здорово!»

Друпи передал мне палку, скинул кусок материи, заменявшей ему одежду, обвязал им тушу антилопы и взвалил ее себе на спину. Я хотел помочь ему и знаками предложил срезать сук, подвесить на него антилопу и нести тушу вдвоем, но Друпи отказался. Так мы и шли, – я с мешочком из антилопьего желудка на плече и с ружьем за спиной, а Друпи, весь потный, впереди, шатаясь под тяжестью туши. Я уговаривал его подвесить антилопу на дерево и потом прислать за нею носильщиков. Мы положили было тушу в развилину старого дерева, но Друпи, сообразив, что я готов уйти и бросить добычу только из страха, как бы он не надорвался, снова взвалил ношу на плечи, и мы поплелись к лагерю, где бои, сидевшие вокруг костра, встретили нас дружным хохотом при виде мешочка, болтавшегося у меня за спиной.

Вот такая охота была мне по душе! Пешеходные прогулки вместо поездок в автомобиле, неровная, труднопроходимая местность вместо гладких равнин – что может быть чудеснее! Я перенес тяжелую болезнь и теперь с наслаждением ощущал, как силы мои восстанавливаются с каждым днем. За время болезни я очень исхудал, изголодался по мясу, а теперь мог есть все без разбору. Каждый день под горячими лучами солнца я обливался потом, теряя таким путем всю жидкость, которую вечером, у костра, выпивал в обществе друзей, а в жаркую дневную пору я лежал с книгой в тени, овеваемый ветерком, радуясь, что не нужно ничего писать и в четыре часа мы снова пойдем на охоту. Я даже писем никому не писал. Единственный человек – не считая детей, – который мне по-настоящему дорог, был здесь со мной, и мне не хотелось делиться впечатлениями этой чудесной жизни с теми, кто был где-то далеко; хотелось просто жить, радоваться, испытывать блаженную усталость. Я гордился меткостью своей стрельбы, верил в себя, и мне было так хорошо и легко, – право же, переживать все это самому куда приятнее, чем знать об этом только понаслышке.