Владимир Корнилов - Псих ненормальный

— Отпусти, — сказала вдруг. — Ведь скоро уйду.

Насобачилась подслушивать мои мысли. Я промолчал, и она повторила, что ей придется уйти.

— Я тебя люблю, — сказал глухо.

И тут зазвонил телефон.

— Томка с тобой? — спросил Костырин мертвым голосом.

— Нет. Чего будишь? — Я положил трубку. — Жену ищет.

— Бедный...

Телефон зазвонил снова.

— Нету ее.

— Врешь, рыжий! Убью...

— Проспись, дурень.

Я бросил трубку. Он позвонил опять.

— Погоди... Лера, ответь.

— Нет ее здесь, Василий Валентинович.

— Везет тебе, рыжий, — вздохнул Васька.

Не очень, подумал, а вслух повторил:

— Я тебя люблю.

Знал, что ждет от меня других слов, но в тридцать шесть лет не дают невыполнимых обещаний, потому спросил:

— Тебе со мной плохо?..

— Если бы... — Она вздрогнула. — Никогда так не хотела замуж!..

— Но ты не знаешь, что я за сволочь! Я самая жестокая сволочь. Когда пишется, плюю на всех, когда застопорится, могу рехнуться. Я тебя замучаю. Изведу. И куда тебя привести? Вот встань. Иди сюда, к окну...

Узкая луна висела над пустым двором. Нож бульдозера снова сиял, и мы двое, голые, одиноко стояли в синем холодном свете.

— Смотри, он утром зарычит и пойдет крушить...

Любопытно, что видят близорукие? Я смежил веки, пытаясь представить, каким бульдозер представляется Лере... Вдруг заметил в его кабине что-то большое, плотное, белое... и понял: обманул Ваську.

— Что с тобой? — спросила Лера.

Я шепнул, что продрог, и потащил ее к тахте. Господи, как хорошо, что мы молчали!..

В бульдозере все слышно... Но зачем в белом кримплене лезть в кабину? Небось вся перемазалась... Интересно, попал бы я в нее, стреляя отсюда? В консервную банку наверняка бы не попал...

— Что с тобой? — повторила Лера.

Я благословил ее близорукость.

— Люблю тебя, — ответил безжизненным шепотом.

— А я тебя как!.. Хочешь, буду давать уроки. Я ведь овладела этим дурацким суггестивным методом. Сейчас многие едут не в Израиль, а в Америку и хотят быстро изучить язык. Я буду зарабатывать уйму денег, и ты будешь писать одни картины. А на стене, напротив тахты, повесим меня в синем пальто.

— У нас нет стены...

Я подумал, что в кабине бульдозера холодно.

— ...Нет стены, и нет тахты. И потом, я еще не жил на деньги женщин.

— Я тоже никогда не кормила мужа. А сейчас хочется... Я сильная. Это только с виду... а на самом деле у меня материнский характер.

Она скрутила отца! Он у нее не пикнет...

Я хотел сказать, что не надо никаких суггестивных уроков и совсем не нужна мне ее сила, потому что чудесна как раз ее слабость и робость и эта изумительная сутуловатость, а деньги, если уж решу, заработаю. Но не мог этого выдавить. За окном в бульдозере Томка. Другое дело, если б я ее уже застрелил...

— Ты не будешь надрываться... Сколько тебе нужно в месяц на холсты и краски?

— Полсотни. Но не волнуйся. Это чепуха...

— Не чепуха. Я вижу — вся твоя жизнь в холстах. Ты не понимаешь, как я живу. Ты не знаешь тех людей. Они хорошие, лучше вас. Но в них нет взвихренности, как у тебя или Василия Валентиновича. Они не одержимые. Муж очень хороший, но я с ним неживая, не то что с тобой...

Я предательски молчал.

— И отец хороший человек. Но, знаешь, он целый день может чистить медную ручку или выпиливать вешалку.

— У нас тоже все руками...

— Я не о том... Неужели не понимаешь? — Она стала нервничать. — У вас все крупно. Вы какие-то оглушенные и одновременно высветленные... А жестокости твоей я не боюсь.

— Молчи. — Я обнял ее так, как если бы за окном не было Томки, и мы уснули.

3

Разбудил меня рев бульдозера. Я открыл глаза и увидел, что Лера не спит. В комнате было светло.

— Завернись в простыню и беги на кухню. Только не измажься.

Я подумал, что рабочие наверняка заглядывали в подвал. Лера выскочила из комнаты, а я подошел к радиатору, где лежали наши вещи. Работяг не стеснялся. Томки — тоже. Вдруг послышался новый рев, и во двор въехал второй бульдозер с солдатом за рулем. Двор затрясло, и в окно полетели комья. Я осторожно, чтобы не смять Лерин костюм, закрыл рамы.

Лера вошла в комнату, высокая, завернутая в простыню, неземная, и мне обидно стало ее отпускать.

— Что это, — спросила, — за цифры на стене?

— Кооперативные мечты...

— Так много? У тебя совсем нет жилья?

— Есть. Но племянница не выносит запаха красок.

— Какие там краски?! Пожилая женщина сказала, что ты там не прописан.

Я подумал: возможно, Ленькина теща не врет. Наверное, приходил участковый, она наплела ему с три короба, и он вычеркнул меня из домовой книги. Я ведь и на выборы не хожу.

— Если ты прописан, можно разменяться.

— Вряд ли... Ты не заметила, брат был дома?

— Я тебе уже сказала: брата не было...

— Значит, меняться будет он.

Мне снова захотелось услышать, как Весна станет давать уроки отъезжающим в Америку и покупать мне холсты и краски, а я — создавать шедевры. Но она молчала. Второй бульдозер ревел за окном как оглашенный, и я подумал, что не успею дописать кафе.

Лера совсем голая стояла в кухоньке. Я машинально ею любовался, но в голове была опять кофейная забегаловка. Лицо у Леры было озабоченным. Не замечала, что на нее смотрю. Мне вспомнилось, как жаловалась на взморье:

— Утром я злая, не подступись. Муж знает и не пристает с расспросами. А сынишка не понимает, и родители — тоже. Они старые... А мне — умыться, собраться, сколько нервов в спешке...

— Ясное дело!.. Ты ведь «мисс институт»!..

Я представил, как по утрам вдумчиво прикидывает, что к чему надеть. Но сейчас о чем думать? Выбирать не из чего... В чем пришла, в том уйдет. Мне не терпелось водрузить холст на станок и глядеть на него, глядеть даже под рык бульдозеров. Пыль на дворе стояла страшенная. Хорошо, что удалось закупорить подвал.

— Не смотри, — опомнилась Лера.

Я отвернулся. Казалось, прощаемся на вокзале и мне хочется, чтобы поезд ушел побыстрей. Ждать невмоготу. Раз навсегда нельзя, пусть поторопится. Мне кафе дописать надо.

Я поставил холст на мольберт. Но много ли разглядишь, когда рядом одевается женщина?

Вдруг что-то хлопнуло, послышался ужасающий рев механизмов, я оторвался от холста и увидел в кухне полуголую Леру, а вверху, на ступеньках, Томку, все в том же кримплене и в сапогах с дырками. Глаза красные. Костюм перемазан.

Я кинулся к Лере. Она была в одной синей юбке. Кожа незагорелая, бледная, но удивительно чистая, а груди, как у девушки, небольшие, но хорошей формы. Я подумал, что и через сорок лет они будут такими же... А ведь она кормила ребенка.

— Чего явилась? — крикнул Томке, обнимая свою беззащитную любовь.

— Рыженький, надо поговорить. Пусть оденется. Я отвернусь.

Ничуть не смущалась. Безличные обороты выражали высшую степень презрения. Словно торопила приходящую домработницу.