Чарльз Диккенс - Давид Копперфильд. Том II

— Очень рад это слышать, — сказал я.

— Я так и знал, что вы порадуетесь… И живут они с Минни, как голубки. Чего же еще, спрашивается, желать человеку? Что такое по сравнению с этим какие-то ноги!

Это полнейшее пренебрежение к собственным ногам показалось мне самым милым чудачеством, какое я когда-либо встречал.

— И, значит, с тех пор, как я принялся за чтение, вы, сэр, принялись за писание, не так ли? — проговорил старик, восторженно глядя на меня. — Какую чудную вещь вы написали! Как там все прекрасно рассказано! Я прочел все, от доски до доски, и уж, доложу вам, ко сну меня не клонило, — нет, нет!

Смеясь, я выразил свое удовольствие по этому поводу, но, признаться, его замечание об усыпляющем действии книги намотал себе на ус.

— Клянусь честью, сэр, — продолжал мистер Омер, — когда передо мной на столе лежат ваши три тома… да, первый, второй, третий… я бываю горд, как Петрушка, что когда, — то имел дела с вашим семейством. Давно это было, не правда ли? В Блондерстоне? Помню, маленькое хорошенькое существо лежало с другим существом. Да и вы сами, мистер Копперфильд, тогда были еще совсем маленьким человечком. Господи, боже мой!

Чтобы переменить тему, я заговорил об Эмилии. Начав с того, что я не забываю, как он всегда интересовался ею и как всегда был добр к ней, я рассказал ему, каким образом дядя разыскал ее при помощи Марты. Я знал, что это доставит старику удовольствие. Он слушал меня с величайшим вниманием и, когда я кончил, с чувством проговорил:

— Очень, очень рад этому, сэр! Давно уж мне не случалось слышать такой приятной новости. Ах, господи, господи! Что же теперь будет с этой злосчастной Мартой?

— Вы затронули вопрос, о котором я со вчерашнего дня не перестаю думать, — ответил я, — но пока, мистер Омер, нечего не могу вам сказать. Мистер Пиготти не касался этого вопроса, а мне неловко было его спрашивать. Не сомневаюсь, однако, что он не забудет ее. Этот человек никогда не забывает самоотверженной доброты.

— А знаете, почему я спросил? — продолжал мистер Омер. — Потому что во всем, что будет для нее сделано, я хотел бы принять участие. Когда вы это выясните, пожалуйста, напишите мне. Я никогда не считал эту девушку совершенно испорченной и очень рад, что оказался прав. Дочь моя Минни будет тоже рада. Молодые женщины ведь часто говорят только для того, чтобы противоречить нам. Мать Минни была такая же, как и она, но сердце у них золотое. Все, что, помните, Минни говорила о Марте, было только так, для виду. Не могу вам сказать, зачем ей это было нужно, но только она радешенька была бы втихомолку помочь ей. Итак, повторяю, когда у вас выяснится относительно Марты, очень прошу вас черкнуть мне несколько словечек. Не правда ли, вы сделаете это, сэр? Боже мой! Когда человек, можно сказать, вторично впадает в младенчество и его возят опять в колясочке, то, конечно, его приводит в восторг возможность сделать какое-нибудь доброе дело, и чем чаще, тем лучше. Я не говорю, сэр, только о себе, — я вообще считаю, что все мы катимся под гору, ибо время не останавливается ни на одно мгновение. Будем же стараться всегда, когда можем, делать добро и радоваться этому. Право, так, сэр.

Он выколотил золу из трубки и положил ее на специально приделанную для этого к спинке кресла полочку.

— Вот, скажем, двоюродный брат Эмилии, тот, за которого она должна была выйти замуж, — снова заговорил старик, тихонько потирая себе руки, — это лучший малый во всем Ярмуте! Он иногда заходит ко мне вечером на часок побеседовать и почитать мне вслух. Разве это не большая доброта о его стороны? Да вообще вся его жизнь — одна доброта.

— Я как раз сейчас иду к нему, — заметил я.

— Вот как! Тогда, пожалуйста, передайте ему, что я бодр и свидетельствую ему свое почтение. Минни и Джорам сейчас на балу. Будь они дома, они, так же, как и я, были бы польщены вашим посещением. Минни не хотела было итти («из-за отца», говорила она), но я побожился, что если только она не пойдет, я улягусь спать в шесть часов вечера, и благодаря этому, — мистер Омер так расхохотался своей хитрости, что кресло заходило под ним, — она и Джорам на балу! Я пожал ему руку и пожелал спокойной ночи.

— Побудьте еще с полминутки, сэр, — попросил мистер Омер. — Если вы уйдете, не поглядев на моего маленького слона, вы много потеряете. Никогда ничего подобного вы не видывали!.. Минни!

Мелодичный голосок ответил откуда-то сверху: «Иду, дедушка!»

И вскоре в лавку вбежала прехорошенькая девчурка с длинными белокурыми кудрями.

— Вот мой маленький слоник, сэр! — заявил старик, лаская ребенка, — настоящей сиамской породы. Ну, слоник, за работу!

«Слоник» отворил дверь в бывшую гостиную (она, как я заметил, была превращена в спальню мистера Омера, из-за того, что его трудно было поднимать наверх) и уперся своей хорошенькой кудрявой головкой в спинку дедушкиного кресла.

— Вы ведь знаете, сэр, что слоны всегда преодолевают препятствия головой? — проговорил, подмигивая мне, мистер Омер. — Ну, слоник, раз, два, три!

По этой команде «слоник» с ловкостью, действительно поразительной для такого маленького существа, повернул кресло и, не задев за дверь, вкатил его в спальню, а дедушка с ликующим видом смотрел на меня, словно это выступление маленькой внучки было блестящим завершением всех его жизненных трудов.

Побродив еще по городу, я пошел к Хэму. Моя Пиготти теперь совсем переселилась к нему, а свой дом сдала внаймы преемнику мистера Баркиса в извозчичьем деле, и тот хорошо заплатил за фирму, повозку и лошадь. По-моему, лошадь была та самая, которая когда-то лениво возила меня в детстве.

Я всех застал в чистенькой кухне, где была и миссис Гуммидж. Ее сюда привел со старой баржи сам мистер Пиготти. Не думаю, чтобы кому-нибудь другому удалось заставить ее покинуть свой пост. Очевидно, старик уже все сообщил им. Обе женщины утирали себе глаза передником, а Хэм только что ушел «пройтись немного по берегу». Вскоре он вернулся до мой и очень был рад видеть меня. Вообще, мне кажется, мое присутствие принесло им всем некоторое облегчение. Мы почти весело говорили о том, как мистер Пиготти разбогатеет в новой стране и о каких чудесах он будет нам рассказывать в своих письмах. Имени Эмилии мы не упоминали, но не раз разговор касался ее, Хэм выглядел веселее и спокойнее всех.

Но, когда моя Пиготти со свечой в руках провожала меня в маленькую комнатку, где на столе всегда лежала в ожидании меня книга о крокодилах, я узнал от нее, что Хэм все в том же состоянии. И няня считала (говоря это, она заплакала), что хотя он и необыкновенно мужествен и ласков ко всем, хотя усерднее и лучше, чем кто-либо работает на здешней верфи, но сердце бедняги, видимо, совсем разбито. Порой вечерком он заговаривает с ней о прежнем житье-бытье в старой барже, даже вспоминает при этом крошку Эмми, но никогда не вспоминает ее взрослой.