Михаил Алексеев - Мой Сталинград

12 июля 1982 года получил от Ольги еще одно письмо – не помню, какое уж по счету! В «первых строках», как обычно, сетования, совершенно справедливые:

«Уже давно нет от тебя весточки, ты совершенно не откликаешься на мои послания. В прошлом году исполнилось 40 лет со времени нашей встречи, знакомства; я тебе кое-что высылала к этой дате, а тебя просила прислать мне свой трехтомник, вылущенный Военным издательством в 1981 году, но ты так и не исполнил моей просьбы... [31]

Высылаю тебе, – пишет далее моя верная подружка, – заказной бандеролью твои стихотворения, которые я оформляла давным-давно, в годы войны, в Ирбите. Может быть, что-либо пригодится в период работы над романом о Сталинградской битве (у меня все это имеется в твоих письмах, а данные тетради, оформленные так по-детски еще, но с большой любовью, оставь в твоем архиве, Миша)».

Нельзя без умиления видеть, с каким трогательным участием и с какой действительно любовью исполнено «издание» моей поэмы в одном экземпляре. Впрочем, в тетрадке, обложка которой разрисована волнующими и радующими глаз и сердце цветами, может быть, увиденными девушкой в уральских же горах, помещены и другие мои стихи, написанные позднее уже на других фронтах. В них, как и в «поэме», озаглавленной «Николай Сараев», собственно поэзии с гулькин нос, ею даже и не пахнет, если говорить честно. И все-таки при всей их поэтической немощи они тоже часть моей биографии, в них частица душевного тепла и света, хранившегося в нас, фронтовиках, в условиях невыносимо тяжких, когда до стихов ли было! И несмотря ни на что, рвались они, «пресволочнейшие», наружу.

Вот – из «поэмы» (по понятным причинам заключаю это слово в кавычки):

Вот и вся «поэма». Сопоставьте рассказанное в ней с тем, что поведал о том же самом один и тот же автор в первой книге своего романа «Мой Сталинград», имея в виду кровавое избиение нас при выходе из окружения в ночь с 29 августа на 30-е там, под Абганеровом, у поселка Зеты. Вроде бы похоже, да не совсем. Там, сближаясь с немецкой танкеткой и отстегивая противотанковую гранату, Сараев тоже крикнул. Но вырвалось из груди совсем другое слово. Он крикнул плачущим голосом: «Ма-а-ма!» Теперь скажите, где было больше правды, чему бы больше поверило ваше сердце? А ведь Николай Сараев находился позади меня всего лишь в нескольких шагах, я-то хорошо помню его крик, хотя и был брошен на землю взрывной волной от его гранаты. Я еще успел увидеть распластанное тело моего бойца перед самым носом пылающей немецкой танкетки. Но как же, думалось мне, автору «поэмы», я оставлю своему герою такое негероическое слово, произнесенное им в момент подлинно героического поступка? Банальщина и заведомая правдоподобная неправда хлестала со всех страниц, Фома Смыслов с его псевдомудрым заветным словом тиражировался в сотнях тысячах печатных изданий. Параллельно совершали свои умопомрачительные подвиги другие лубочные герои. Не забудем и про то, что гениальнейший «Василий Теркин» впервые появился под пером, правда, коллективного автора в образе некоего «тертого калача», который из всех фронтовых передряг и перипетий выходил целехоньким – и обязательно победителем. И продолжалось это до тех пор, пока один из соавторов, а именно Александр Твардовский, вдруг как бы одумался и сказал себе: «Хватит дурака валять, постыдись – ты же написал „Страну Муравию“!» Оставшись наедине со своей совестью и советуясь только с нею, он, Твардовский, буквально соскреб со своего лубочного Теркина всю шелуху, наполнил его живой кровью и плотью, заставил жить в условиях действительной, а не придуманной войны, и вот тогда-то «Вася Теркин» стал Василием Теркиным – подлинным и бессмертным властителем солдатских дум и сердец, а сама поэма – лучшим литературным памятником Великой Отечественной.

Ну а что же делать с псевдогероями? Да ничего не надо с ними делать: они как скоро появились, так же скоро и ушли в небытие. Бог с ними, они тоже – явление времени. Что же до меня, то, согласитесь: я все-таки неглупый малый, со своими стихами я не лез в газету, а знакомился с ними один-единственный человек, и то через сугубо личные письма. Рискнул напечататься только раз и с последствием, о котором можно было бы догадаться, будь я осторожней и предусмотрительней. И вот что из этого вышло.