Михаил Алексеев - Мой Сталинград

А ночью, в определенный час, на наши уши и души обрушился форменный гром, от вызванного им землетрясения мы почти в панике выскочили из своей норы, хотя, в общем-то, и ожидали, что наши соседи долго молчать не будут. И они заговорили – да так, что ночью сделалось светло, как днем. А впереди, там, где были немцы, то есть в развалинах хутора, все было охвачено огнем, из-под которого высоко вставали черными, местами багровыми столбами густые дымы. На рассвете, когда откуда-то вновь пришли грузовики, чтобы подобрать «ящики», уже опорожненные, и на их место, совсем рядом, поставить новые, с их грозной начинкой, мы увидели, что нескольких ящиков из тех, вчерашних, на месте не оказалось: нам разъяснили, что ящики эти были зацеплены стабилизаторами и унеслись вместе со снарядом или миной (не знаю уж, как эту штуку и назвать) – унеслись туда, к немцам. Пленные немцы рассказывали потом, что придя в себя после такой страшной и непонятной для них бомбежки, они видели рядом с глубокими воронками щепки от ящиков и никак не могли понять, откель бы им, тем щепкам, взяться. «Русские домиками в нас стреляют», – сказал кто-то из них. Появились эти чудо-минометы, или «чудо-катюши», в самый, может быть, критический момент Сталинградского побоища. Дальность снаряда была невелика, что-то около двух километров, зато разрушительная мощь чудовищная. Воронка, остававшаяся после разорвавшейся мины, была так глубока, что могла бы сравниться разве что с ямой от пятисоткилограммовой бомбы или от самого тяжелого, какой только бывает, снаряда. Но от снаряда-то, как бы велик он ни был, уцелеть все ж таки можно: снаряд падает под углом; а мина, даже такой невероятной тяжести, падает над целью перпендикулярно, и тут тебя ни окоп, ни блиндаж не спасет. Если знакомство для немецкого переднего края с таким оружием было крайне нежелательным, то наш передний край, видя такую его работу, приободрился, и не где-нибудь еще, а именно в окопах родилось имя этому новорожденному младенцу, даже не одно, а сразу два имени:

«Иван-долбай» или просто «Иван Грозный». Так что немецкий «ванюша», созданный, как известно, немцами в противовес нашей «катюше», был посрамлен.

Старая же «катюша», сбросив с себя мусульманское покрывало стыдливости, а вместе с нею и таинственности, стремительно размножаясь, появлялась, и в немалом количестве, на всех без исключения фронтах, сделавшись их буднями. Более того: она с непостижимою быстротой и ловкостью перебралась с земли на палубы боевых кораблей и под крылья наших славных «Илов», которые теперь действительно стали для немцев «черной смертью», – они, немцы, и окрестили их так. «Илы» и «катюши» были для нас, сталинградцов, воистину палочками-выручалочками. Стоит противнику перейти в новую атаку или контратаку, «катюши» и «илы» тут как тут. Огонь «эресов» лился на врага горячею лавой с земли и с воздуха одновременно. «Илы» были особенно страшны, поскольку к «катюшиным» снарядам, срывающимся с характерным воем из-под их крыльев, прибавлялись очереди крупнокалиберных пулеметов, а также снаряды легких пушек – им тоже отыскалось место на штурмовике. К тому же «Илы» появлялись так быстро и летели, едва не касаясь земли, а стреляли и бомбили (были у них и бомбы), палили из всего, что у них водилось, да еще в боевом содружестве с наземными «катюшами», которые «подпевали» штурмовикам своими залпами, – тут уж не позавидуешь немцам! После того как, совершив положенное им, «Илы» и «катюши» улетали и уезжали к себе «домой», то есть на свои аэродромы и в свои укрытия (а то и другое всего лишь в нескольких километрах от линии фронта), передний край умолкал. Нам-то казалось, что немцы умолкали по очень простой причине – они все были перебиты, разве, думалось нам, можно уцелеть в этаком аду?! Но очень скоро мы убеждались, что можно. И убеждали нас в этом сами же немцы, потому что, переждав какой-нибудь час, они вновь выскакивали из полуразрушенных своих окопов и шли в атаку. Правда, не было в их атаках прежней ярости, но кровь-то лилась. И кто скажет, чьей кровушки было больше – нашей или вражеской? Ясно одно: нашей лилось едва ли меньше. Но мы держались! В этом слове, как уже сказано выше, заключался весь смысл происходящего тут, в том числе, и прежде всего, цена пролитой крови.

«Илы» вылетали на штурмовки, как правило, днем, они не любили воевать вслепую, они должны хорошо видеть свою цель. Появлялись они целыми эскадрильями, реже звеньями, еще реже парами, и совсем уж редко – в единственном числе. А эту парочку мы увидели над своей землянкой ясным утром, солнце выплыло только что из-за Волги и казалось нам почему-то особенно ласковым, словно бы радовалось тому, что оно такое свежее, яркое, как бы успевшее по пути выкупаться в реке, его отражение плыло еще по Волге и было хорошо видно отсюда, с нашей горы. По пути же огненное древнее Ярило, как бы балуясь, подхватило своим ослепительным светом двух этих штурмовиков, возвращающихся от немецкой передовой, где только что отбомбились и прошлись по окопам противника очередями своих пушек и пулеметов. Немцы стреляли по ним, но не попали. И парочка «Илов» летела, страшно довольная собой и тем, что все обошлось так хорошо и что летит она уже над своей территорией и через каких-нибудь двадцать минут окажется на своем аэродроме. Облитые ли лучами восходящего, радующегося вместе с ними их благополучному возвращению солнца или еще по какой-то причине (кто теперь о ней узнает), но мальчишки-летчики захотели побаловаться, попугать друг дружку, а скорее всего, – похвастаться своей удалью и ловкостью пилотирования. И они прямо на наших глазах стали проделывать какие-то непонятные, очевидно, опасные виражи: то отойдут один от другого, то быстро сблизятся, да так, что чуть-чуть не коснутся крыльями. «Да они с ума сошли! Что они делают! – закричал Василий Зебницкий, закричал так громко, что вроде бы хотел быть услышанным летчиками. – Ведь вы же убьетесь!»

Так оно и случилось. При следующем сближении, не рассчитав, сцепились крыльями, и как бы споткнувшись в небе обо что-то, так вот, в обнимку, полетели вниз. Там и взорвались, и сгорели, не успев воспользоваться парашютами. Да им бы не хватило и времени: летели на высоте не более пятидесяти метров. Обуглившиеся кости – это все, что осталось от двух юношей. Это были курсанты знаменитого Ачинского авиационного училища, сержанты, которые не успели еще стать лейтенантами. Они упросили свое начальство разрешить им, двум закадычным дружкам, совершить свой первый боевой вылет.

Случилось так, что в тот же день я увидел другую воздушную трагедию. Прямо над Волгой был подбит наш истребитель, знаменитый «ишачок» – «И-16». Летчику удалось выпрыгнуть, но парашют у него почему-то не раскрылся. Падал он с большой высоты. Падая, человек переворачивался так и сяк, извивался в воздухе, стараясь изо всех сил, чтобы упасть в воду, а не на землю, где встретил бы верную смерть. До самого последнего мгновения пилот не терял присутствия духа, уже в нескольких метрах от земли он сделал последний рывок в сторону реки, но упал все-таки на ее берег, всего-то не хватило ему нескольких шагов до воды...