Ихара Сайкаку - Рассказы из всех провинций

Но та и слышать об этом не хотела. В скором времени намеревалась она отречься от бренного мира, остричь волосы и провести остаток жизни, возжигая благовония и ставя цветы на божницу в память о покойном муже. Но родственники не отступались.

— Рассуждать так может лишь дочь, забывшая о долге перед родителями, — твердили они и в конце концов уговорили ее снова выйти замуж.

И вот выбрали счастливый день и назначили свадьбу.

Женихом был Коисо-но Мокубэй, рыбак из того же селения. И видом своим и ловкостью превосходил он Кюроку, изъянов за ним никаких не водилось. Готовясь к встрече нового зятя, родители женщины радовались, а родственники и подавно не помнили себя от счастья. Хотя новобрачные выросли в захолустье, на свадьбу жених, как и положено, надел хакама, [104] Хакама — широкие шаровары в складку, часть официального мужского костюма. а невеста украсила прическу самшитовым гребнем. Только новобрачные приступили к троекратному обмену чарками сакэ, как в дощатую дверь их невзрачного жилища полетели камешки, — подобный обычай существует повсюду и объясняется, видимо, завистью к счастливым жениху и невесте. С наступлением ночи, однако, шум утих, новобрачные улеглись в постель и сдвинули изголовья. Тут женщина как-то само собой забыла прежнего мужа и, воспылав любовью к Мокубэю, отдалась во власть нового чувства.

Утомившись за вечер, все в доме крепко спали. Наступило утро, но дверь все еще оставалась на запоре. Тут-то как раз и воротился из дальних краев Кюроку. Войдя в дом на правах хозяина, он поспешил взглянуть на жену, по которой стосковался в разлуке. Сквозь оконце, выходящее на юг, уже пробивались солнечные лучи, и Кюроку увидел, что изголовье у жениной постели небрежно сдвинуто. Рассыпавшиеся по нему волосы показались Кюроку еще прекрасней, чем прежде. «Пригожее моей жены нет женщины в нашем селении», — с гордостью подумал он и пристроился в постели рядышком с нею. Женщина тотчас же проснулась и, вскрикнув от неожиданности, залилась слезами. Тут из-под одеяла показалась голова вконец растерявшегося Мокубэя.

— Что все это значит? — вскричал Кюроку, закипая яростью.

Женщина стала объяснять, так, мол, и так, но Кюроку не пожелал слушать никаких оправданий. Вот что значит злой рок! В особенности же обидно было Кюроку, что из всех мужчин жена его выбрала именно Мокубэя, с которым они давно уже враждовали! В тот же миг в голове Кюроку созрело решение, но прежде чем его осуществить, он рассказал жене о тяготах, кои ему привелось испытать, когда лодку его отнесло к берегам Осю. После этого он взял нож, убил сначала жену, потом Мокубэя, а напоследок себя самого. Для жителя захолустного рыбацкого поселка это был поистине удивительный поступок!

Как ни хотелось Бандзану подольше остаться в Киёмигате, [105] Киёмигата — название части морского побережья в нынешней префектуре Сидзуока. с первыми рассветными ударами колокола он пробудился от сна, покинул свой ночлег и снова отправился в путь.

Холодный ветер раскачивал сосны на мысу Михо. Бандзан вышел к заливу Таго и по левую руку от себя увидел угрюмо высившуюся гору Сатта. Оттуда доносился унылый крик обезьян. С побережья вспорхнула стая куликов, и от этого окрестный вид сделался еще более печальным. Шагая по песчаному берегу, Бандзан смотрел, как в рыбачьих деревушках поднимается легкий дымок от котлов, где выпаривают соль. Белые облака укрывали от взора Фудзи, и давнее намерение Бандзана посвятить этой знаменитой горе какое-нибудь стихотворение так и осталось втуне. Путь Бандзана лежал через Юи и Камбару, а места эти славятся тем, что там вылавливают диковинную рыбу, которая зовется ягара. Чтобы разогнать сон, Бандзан закурил трубку и, миновав местечко Мацубара, открытое всем ветрам, сел в лодку и переправился на другой берег реки Фудзикава. Из Укисимагахары ему пришлось идти по заросшему сухим мискантом полю. Тут взору его предстала гора Асигара. С тех пор как с дорожным посохом в руке Бандзан отправился в странствие, подобной красоты ему не приходилось видеть, все вокруг радовало глаз.

Здесь, на горе, кусты бадьяна были усыпаны плодами, цвели камелии, а засохшие листья плюща казались еще более зелеными, чем осенью, — они скрашивали неприглядность скал. Вершина горы была убелена инеем, как старец сединами. На пути то и дело попадались дубовые пни, — видно, здесь жгли уголь, но печей нигде уже не было. Пробираясь сквозь заросли покрытого инеем низкорослого бамбука, Бандзан замочил рукава платья. «Хоть бы поскорее выглянуло солнце!» — подумал он, но рассвет почему-то не наступал.

Неожиданно дорога пошла под уклон, и Бандзан вышел к какой-то пещере. Тут ему послышался стук барабанчика, едва различимый из-за плеска волн в озере неподалеку.

«С чего бы это в горной глуши играли на барабанчике?» — удивился Бандзан, стал прислушиваться, и почудилось ему, будто в пещере и правда кто-то есть. В тот же миг он заметил, как мелькнули рукава из тонкого алого шелка, а ветер донес до него аромат курящихся благовоний. Бандзана вдруг стало клонить ко сну. Притаившись за криптомерией, он заглянул в пещеру и увидел редкостной красоты девочку. Ей было лет тринадцать на вид, во всяком случае, она уже вышла из той поры, когда деревенские дети носят прически агэмаки [106] Агэмаки — название прически, которую в старину носили мальчики. Волосы на макушке разделялись на две пряди и поднимались кверху валиками. и фуривакэ. [107] Фуривакэ — прическа, которую носили девочки. Волосы отстригались до плеч и посередине разделялись пробором.

«Странно, — подумал Бандзан, — что девочка живет здесь одна, вдали от людей». Девочка тоже заметила Бандзана, однако не заговорила с ним и даже не улыбнулась. «Уж не изображена ли она на картине?» — засомневался было Бандзан, но после некоторого колебания все же приблизился и, точно во сне, спросил:

— Как ты здесь оказалась?

И вот что он услышал в ответ:

— Я прихожусь дочерью человеку по имени Тёдзо, виноторговцу из города Футю, что в Суруге. Когда мне исполнилось девять, матушка моя умерла, но не прошло и пяти лет, как отец снова женился. Так уж повелось на свете, что мачехи редко благоволят к падчерицам. Меня же моя мачеха люто возненавидела. И все-таки я искренне старалась ей угодить, точно родной матери. В ту пору, когда миновала моя тринадцатая весна, у мачехи появился возлюбленный. Спустя некоторое время люди узнали об этом и стали ее осуждать. Тогда мачеха решила свалить вину на меня и как-то сказала отцу, будто возлюбленный ходит ко мне. «Да ведь это невиданное распутство!» — вскричал отец и учинил мне допрос. «Если рассказать все, как есть, — подумала я, — мало того, что за мачехой утвердится дурная слава, так еще и слуга, который был посредником в ее любовных делах, подвергнется смертной казни, я же прослыву неблагодарной дочерью. Уж лучше я поступлю так, как подобает дочери, верной своему долгу перед родителями, — пожертвую собой и спасу других». В тот же вечер я оставила письмо, в котором сознавалась в мнимом своем прегрешении, тайком выскользнула из дома и нашла прибежище в этих горах. Пять дней я не брала в рот ни капли воды, только читала по памяти сутры да возносила молитвы. А на шестой день я слегла и уже не могла подняться. «Вот и наступил мой конец», — подумала я, но вдруг произошло чудо — с неба на меня повеяло благовонием, а в рот потекли капельки росы. В тот же миг я почувствовала, что оживаю, и силы вернулись ко мне. После этого с неба спустилось чудесное дитя и стало играть со мной. Тело мое сделалось невесомым, я перестала ощущать жажду, и голод, и холод. Когда зацветают азалии, я знаю, что наступила весна, начинают осыпаться каштаны — для меня это знак, что пришла осень. Вот уже тридцать лет, как я живу в этих горах. На меня снизошла божественная сила, и благодаря ей я знаю обо всем, что происходит в моем родном селении. Известно мне, например, что семнадцать лет тому назад мачеха моя умерла. Потому я и решилась упомянуть о ней. Говорят, что Небо милосердно — интересно, кто это сказал? Сама не знаю, почему мне вздумалось рассказать обо всем этом вам, паломнику, по воле случая забредшему сюда.