Вильгельм Дихтер - Олух Царя Небесного

Так же двигался старый Матек, отбиваясь саблей от штыка Ефрейтора. Свободной рукой он надел на нос очки. (Дедушка тоже надевал очки в проволочной оправе, не переставая писать в бухгалтерской книге.) Не сводя глаз с противника, Матек начал отступать. Ефрейтор, уверенный в победе, ткнул штыком так сильно, что потерял равновесие. Матек выбил у него винтовку и принялся рубить по рукам и лицу.

Мрачный и таинственный граф во главе своих людей мчался галопом прямо на изготовившийся стрелять полубатальон русской пехоты. Я воображал графа похожим на Кубу, который тоже ничего не боялся и всегда делал, что хотел.

Стемнело. Я оставил открытую книгу на полу и встал. Паук убежал под буфет. За окном ничего не было видно. Может быть, на них кто-нибудь напал? Михала убили, а мать лежит раненая во дворе. Она стонет, а я не слышу, потому что стрекочет швейная машинка.

Я поднял ногу и замер. Заболело колено. Я старался дышать как можно реже, однако совсем перестать не мог. Когда шум в ушах заглушил стрекочущую машинку, мне показалось, что я остановил время. Теперь мать не истечет кровью. Не опуская ноги, я ждал, пока кто-нибудь придет к ней на помощь, потому что сам выйти во двор боялся.

— Мишигене! — рассмеялась Андя Кац. — Почему ты стоишь как аист?

Мы услышали их голоса за окном. Андя Кац поставила на стол тарелки. Вошел Михал, в одной рубашке, неся в охапке красную пуховую перину. За ним мать в его черной куртке, наброшенной на плечи.

— На нефтяных вышках опять горят лампочки, — сказала она.

Михал отнес перину в комнату и на обратном пути поднял мою книжку с пола.

— Не читай лежа, — сказал он. — Глаза испортишь.

— Для чтения есть стол, — добавила мать.

Михал съел суп и ушел. (Утром в трест должен был приехать какой-то важный начальник из Львова.) Мать поставила грязные тарелки с ложками на печку, чтобы завтра вымыть их с песком, и начала рассказывать, как они побывали в Раточине.

Дорога была долгая. Они поднимались с одного пригорка на другой, и с каждым разом становилось все лучше и дальше видно. Ветер срывал с деревьев последние листья и гнал их над жнивьем на нефтяные поля. Вышки, издалека похожие на воткнутые в землю спички, тянулись вплоть до темного леса. Михал указал на одинокую хату внизу. Это был его дом. Они стали спускаться. Хата исчезала и появлялась между пригорками и деревьями, будто перескакивала с места на место.

— На что вы все тут жили? — спросила мать.

— У мамы была лавочка. Были овощи с огорода. Свое молоко.

— Корова?

— Коза.

Хату окружал низкий плетень, обросший травой и крапивой. От калитки остались только ржавые петли. У огородного пугала под драной шляпой не было глаз. Из дома вышли женщина и мужик с кухонным ножом в руке. Остановились на верхней ступеньке. Нижняя была сломана и подперта камнем.

— Что случилось с моей мамой? — спросил Михал.

— Ее забрали вместе с сынком вашей сестры, — сказала женщина.

— А вы, значит, обратно в Раточин? — спросил мужик.

— Нет.

— Мы бы ее спрятали, — он убрал нож за спину. — Если б не ребенок.

— Осталась перина, — сказала женщина. — Сейчас принесу.

Андя Кац задула огонь в лампе над машинкой. В комнату мы перешли в потемках. На перине было мягко, как на сене у Турова.

— Во время той войны, — мать стянула через голову платье, — Михалу приснился его отец. Он стоял в австрийском мундире на ничейной земле. Русская пуля попала ему в голову. Михал проснулся и побежал в сарайчик, чтобы не будить мать. Прижавшись к козе, проплакал всю ночь. Потом из Вены пришло извещение. Отец действительно погиб в ту ночь.

— Подумать только! — удивилась Андя Кац.

— Видела бы ты эту нищету! — вздохнула мать и легла на перину. — Не знаю, как его мать одна управлялась! А он! Видно, был чертовски способный, раз получил образование.

— От везения тоже много зависит, — зевнула Андя Кац.

15 ноября 1944 года мы уезжали в Дрогобыч. (Торговлю булочками мать перепоручила Нюсе.)

Михал приехал за нами на грузовике, из-за борта которого торчала заводная рукоятка. Вместе с водителем они вынесли Терезину кровать и поставили в кузов. По крутым деревянным ступенькам мы взобрались в кабину. Внутри кабина пропахла бензином и смазочным маслом. Михал сел посередке и посадил меня на колени. Мама с периной устроилась около дверцы и через открытое окно разговаривала с Андей Кац. Водитель стал крутить рукоятку.

— Поддайте газу, пан инженер, — крикнул он.

Михал потянул за медную круглую ручку около руля. Мотор зарычал, и машина затряслась. Водитель залез в кабину, стукнул кулаком по деревянному рулю, а затем толкнул торчащий из пола длинный железный стержень. Раздался скрежет, грузовик дернулся, и мы выехали со двора. На Панской мать подняла оконное стекло, потому что стало холодно.

— Это какая машина? — спросил я водителя.

— Русская. Чтоб ее черти!

— Как называется?

— ЗИС-5.

— Не приставай! — сказал Михал.

Мы поселились в доме возле пекарни. Там были две комнаты с кухней. Одну занимали инженер Тусек Сейден с женой, вторую — Михал. У Михала на полу лежали три матраса. Два мать перенесла на Терезину кровать и накрыла периной. Третий, для меня, положила на стол, потому что на полу дуло от окна.

Наутро мать велела мне слезть со стола. Я смотрел, как она снимает матрас и накрывает на стол к завтраку. Когда Михал закончил чистить зубы в кухне, она завязала мне шнурки и отправила мыться. Мыло не желало растворяться в холодной воде. Я добавил кипятку из чайника и болтал в тазу пальцами, чтобы получилась пена. В комнату я вернулся, когда они уже позавтракали. Михал надел темно-синее пальто и сбежал по лестнице вниз.

— Теперь ты, — сказала мать. — С маслом?

— Да.

Она полила ломтики хлеба тонкой блестящей струйкой из бутылки. Я жевал быстро, потому что хлеб промок, и масло капало на тарелку.

— Чаю?

— Только крепкого, — попросил я.

Мать вышла заварить чай. Я услышал стук конфорок и голоса Тусека Сейдена и его жены, уходивших на работу. Я вылизал тарелку и подошел к окну. Подышал на обледеневшее стекло, чтобы поглядеть, выпал ли снег. Около пекарни скандалили. Я открыл окно.

— Нету хлеба, — кричал пекарь в фартуке.

— Так испеки!

— Муки нет.

Вошла мать со стаканом чаю. Поставила стакан на стол и бросилась закрывать окно.

— Сдурел?! — крикнула она. — Выстудишь всю квартиру.

Чай был горячий и горький. Я сунул в рот несколько белых кубиков, потому что горько было до тошноты, и стал пить маленькими глоточками, осторожно, чтобы не выплюнуть сахар, дуя в стакан.