Вильгельм Дихтер - Олух Царя Небесного

— Сиди прямо, — сказала мать. — Михал говорит, что ты раскачиваешься, как меламед.

Потом она сказала, что уходит и чтоб я сидел дома, потому что погода омерзительная, а у меня слабые легкие. Пригладила перед зеркальцем брови.

Я видел, как она прошла мимо очереди в пекарню и исчезла за углом.

Когда Андя Кац была дома, я читал на полу посреди комнаты; сейчас, оставшись один, залез под кровать. Облизал пальцы, вытер их о штаны и открыл книжку.

Была ночь после битвы с москалями. В усадьбе умирал ксендз Робак, который заслонил графа от залпа русских пехотинцев. У кровати стоял, опершись на меч, старый Ключник. «Соплица Яцек я», — признался умирающий. Ключник схватился за меч.

Когда-то давно кичливый стольник Горешко отказался выдать за Соплицу свою дочку. Яцек бродил вокруг замка Горешки, обдумывая месть. В окнах горели свечи. В залах гремела музыка. Там пировали и веселились, словно издеваясь над Соплицей.

Было это во времена Тарговицы [20] В мае 1792 г. в местечке Тарговица польские магнаты создали Тарговицкую конфедерацию, провозгласившую своей целью ликвидацию принятой 3 мая 1791 г. конституции, защиту католической религии, старых устоев и восстановление прежних границ государства. Тарговичане обратились за помощью к царскому правительству, русские войска вступили в Варшаву, что неизбежно привело ко второму разделу (1793 г.) Речи Посполитой. , и москали напали на замок. Шляхта доблестно оборонялась. Везде лежали трупы егерей. Яцека зло взяло, когда он увидел, как худо приходится москалям: «Валились москали, на приступ не решались…» Тут на балкон с надменной усмешкой вышел торжествующий Горешко; в булавке у него сверкнул бриллиант. Тогда Яцек выхватил у москаля карабин и убил стольника. И застыл у стен замка. Не убегал, хотя Ключник в него стрелял.

Предатель! Все отвернулись от Яцека. Он бежал, покинул родной край и стал монахом. Переодевшись, пересекал границы. Готовил восстания. Побывал в плену у немцев и австрийцев. Русские исполосовали его плетями. Под Иеной он был ранен. Теперь пуля попала в то же место. Умирая за графа, последнего из рода Горешко, он молил о прощении. Ключник колебался.

Я представлял себе, что Мицкевич писал быстро. Поставив точку, обмакивал перо в чернила и начинал новую строфу. После каждой оставлял пустую строчку, но не останавливался. Только закончив книгу [21] Поэма А. Мицкевича «Пан Тадеуш» состоит из 12 книг и эпилога. , закрывал чернильницу, чтоб не высохли чернила, и выходил во двор подышать свежим воздухом.

Однажды отец с матерью пускали мыльные пузыри. Я тогда был в салоне и сидел у дедушки на колене, как на коне. Увидев, что бабушка Антонина идет в спальню к родителям, соскользнул на пол и побежал за ней. Она открыла большую белую дверь, и я влетел внутрь. Дрожащие разноцветные шары кружили в воздухе. Мать и отец дули в длинные соломинки с расщепленными концами. Из отцовской соломинки вылетел рой маленьких пузырьков.

«Как дети!» — улыбнулась бабушка.

Потемнело, начал моросить дождь. Я вылез из-под кровати. Перед пекарней уже было пусто. Где мама?

Она не говорила, что вернется так поздно. Я испугался, что с ней что-то случилось. Что-то плохое. Только отец мог бы все исправить. Кому ж еще под силу поворачивать время вспять и вычеркивать все из памяти свидетелей?

«Папа, сделай так, чтобы с мамой ничего не случилось».

Вернулись они вместе с Михалом вечером. Вымокшие, но веселые. Принесли завернутый в вощеную бумагу шоколад, который Михал расфасовывал в тресте.

— Не трогай! — сказала мать. — Это тебе на пальто.

Михал потер руки и улыбнулся.

— Мы обвенчались у раввина, — сказал он.

— Свидетелями были его жена и сын, — добавила мать.

В более-менее теплые дни мать брала меня с собой на базар. Но все равно заставляла надевать толстый колючий свитер Михала. Я нес за ней потертую клеенчатую сумку от булочек. В сумке покачивалась банка, в которой Михал когда-то принес чай. Крышка плотно закручивалась, поэтому в банке можно было держать молоко. Мать нюхала молоко в бидонах — не прокисшее ли, трясла яйца, чтобы послушать, «не бултыхаются ли внутри».

Базар был легальный, чего нельзя было сказать про товар, которым там торговали. Несколько раз в день появлялись милиционеры в гражданской одежде. У них были красные повязки на рукавах и немецкие винтовки с изогнутыми курками. Завидев их, весь базар в панике разбегался. Бабы подхватывали тяжелые бидоны с молоком, корзины с яйцами и маслом, завернутым в бумагу, и семенили к выходу. Быстрее всех бежали те, кто приносил куски мяса в старых школьных ранцах. Удирали и покупатели, схватив в охапку покупки. Вскоре по площади бродили уже только солдаты, которые милиционеров не боялись и приходили продавать свои шинели и ушанки.

На базаре за сумку шоколада мать купила мне ворсистую шинель. Нашла и портного, который согласился перешить из нее пальто. Он сказал матери, что это его последняя работа в Дрогобыче: первым же эшелоном ПУРа [22] ПУР — Государственное репатриационное управление (до 1951 г.). он уезжает в Польшу.

Я шел следом за матерью, старательно обходя лужи, чтобы не забрызгать шинель, которую прижимал к груди. Мы миновали два сквера. На первом росли старые деревья — такие большие и густые, что заслоняли небо, хотя листьев на них уже не было. Второй сквер был поменьше. Среди кустов там вилась песчаная дорожка с торчащими из земли железными ножками от скамеек. За костелом и гимназией на Зеленой улице мать свернула направо.

Портной жил в одноэтажном доме на Флорианской, 12. В сенях мать взяла у меня шинель и подошла к двери, на которой висела табличка:

— Что значит «Бон»? — шепотом спросил я.

— Бонифаций, — ответила мать. — Целиком не поместился.

Нам открыл худой человечек в черном костюме и жилете с золотой цепочкой от часов. На шее у него висел сантиметр, а из кармана пиджака торчал блокнот. Жестами приглашая нас войти, он попятился в глубину комнаты, где как-то странно пахло.

— Милости просим, милости просим, — повторял он.

Взяв у матери шинель, он поднял ее за погоны, оглядел подкладку и понюхал под мышками.

— Сукно хорошее, — одобрил. — Распорем. Лацканы, воротник и манжеты на выброс. Из остального выкроим. Пуговицы поменяем. Будет вам пальто. — Он бросил шинель на пол и опустился на колени, растягивая сантиметр. — От плеча до запястья. Стой свободно. — Записал размеры в блокнот и сунул карандаш за ухо.

— Пан Хурлюш, — спросила мать, — чем тут так приятно пахнет?

— Корицей. У евреев за стеной была бакалейная лавка.