Уильям Теккерей - История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага (книга 2)

У Уорингтона звучали в ушах слова Лоры: "Может быть, ты этого и добивался". Она все еще любит Пена, думал он, это в ней ревность говорила…

— Пошли, "Пен. Давай сходим в церковь, успокоимся. А матери ты должен все объяснить. Она, видимо, не знает, как обстоит дело; да и ты не все знаешь, мой милый.

Ему опять вспомнилось: "Может быть, ты этого и добивался". Да, она его любит. А почему бы и нет? Кого еще ей прикажете любить? Чем она может быть для меня? Только лучшей, прекраснейшей из женщин, не более.

Оставив мать с дочерью дома, друзья вышли на улицу и, занятые каждый своими мыслями, довольно долго шли молча. "Я должен все это уладить, — думал честный Джордж. — Раз она его все еще любит, я должен успокоить его мать относительно той женщины". И, вдохновленный этим благим намерением, он более подробно пересказал Пену то, что узнал от Бауза касательно непостоянства мисс Фанни, изобразив ее как самую обыкновенную ветреную кокетку; возможно, он при этом несколько преувеличил веселость и довольство, которые усмотрел в ее поведении с мистером Хакстером.

Надобно помнить, что слова Бауза были подсказаны неистовой ревностью и озлоблением; а у Пена рассказ Уорингтона не отбил охоту снова увидеть покоренную им красотку, но, напротив, рассердил и раззадорил его, и ему еще больше захотелось, как он снова мысленно выразился, искупить свою вину перед Фанни. Они вошли в церковь, но, вероятно, ни тот, ни другой не воспринял ни слова из богослужения, и, уж конечно, они пропустили мимо ушей всю проповедь мистера Шембла, так глубоко были они погружены в свои раздумья. После службы к ним подошел майор, в начищенной шляпе и парике, бодрый и молодцеватый. Он похвалил их за то, что они показались в церкви; снова повторил, что посещать английскую церковь за границей — долг каждого порядочного человека; пошел с ними вместе домой, ни на минуту не прекращая веселой болтовни и раскланиваясь со знакомыми; и воображал в простоте душевной, что Пен и Джордж наслаждаются его анекдотами, в то время как они угрюмо молчали, предпочитая не перебивать его.

Во время проповеди мистера Шембла (бродячего англиканского священника, который нанимался на сезон в разных городах, посещаемых англичанами, залезал в долги, пьянствовал и даже, как говорили, играл в рулетку) Пен, до предела разозленный травлей со стороны Лоры и матери, обдумывал важный шаг — мятеж во имя справедливости, как ему удалось себе внушить; а Уорингтон, со своей стороны, думал о том, что в его делах тоже наступил кризис, и что пора положить конец отношениям, которые с каждым днем делаются для него дороже и мучительнее. Да, пора. Роковые слова "может быть, ты этого и добивался" он взял эпиграфом к унылому назиданию, которое читал себе в темном склепе собственного сердца, пока мистер Шембл нудно бубнил свою проповедь.

Наша бедная вдова (с помощью верной Марты из Фэрокса, которая ведала их скромным хозяйством, не переставая дивиться и смеяться на немецкие обычаи) приготовила небольшое пиршество в честь приезда майора Пенденниса, но участвовали в нем только сам майор и два его молодых друга, так как Элен велела передать, что больна и к обеду не выйдет, а Лора осталась с нею. Майор говорил за всех, не замечая или не желая замечать, как молчаливы и мрачны два другие участника скромного обеда. Был уже вечер, когда Элен и Лора вышли в гостиную. Вдова шла, опираясь на руку Лоры, спиной к меркнущему свету, так что Артур не мог видеть, какое у нее бледное и скорбное лицо; когда она приблизилась к сыну, которого еще не видела в этот день, и, положив ему руки на плечи, ласково его поцеловала, Лора отодвинулась от нее, а потом отошла в другой конец комнаты. Пен почувствовал, что мать дрожит всем телом, дрожал и ее голос, а рука, которой она коснулась его лба, робко его обнимая, была холодной и влажной. Жалкий ее вид только пуще разжег гнев и досаду молодого человека. Он едва ответил на ее поцелуй, и лицо, к которому она обратила молящий взгляд, было замкнуто и жестоко. "Она меня травит, — подумал он, — и сама же ко мне идет с видом мученицы".

— Ты плохо выглядишь, мой мальчик, — сказала она. — Уж не заболел ли снова? — И без сил опустилась на диван, не выпуская его вялой руки из тонких, холодных, липких пальцев.

— У меня было много неприятностей, матушка, — сказал Пен, и кровь застучала у него в висках; а у Элен сердце так заколотилось, что она не могла вымолвить ни слова и сидела полумертвая от страха.

Уорингтон, Лора и майор Пенденнис затаили дыхание, поняв, что буря вот-вот разразится.

— Я получил письма из Лондона, — продолжал Артур, — и среди них одно, которое причинило мне неимоверную боль. Я узнал из него, что некоторые другие мои письма были перехвачены и не дошли до меня; что… что к одному юному существу, которое выказало мне бездну любви и заботы, была проявлена страшная жестокость… вами, матушка.

— Ради бога замолчи! — воскликнул Уорингтон. — Она больна, неужели ты этого не видишь?

— Пусть говорит, — еле слышно произнесла Элен.

— Пусть говорит и убьет ее, — сказала Лора, бросаясь к матери. Продолжай, несчастный, если хочешь, чтобы она умерла у тебя на глазах.

— Это вы жестокие, — вскричал Пен, с тем большим неистовством, что всех страданий, которые он якобы причинил, могло бы и не быть, и это глубоко возмущало его сердце, от природы мягкое и слабое. — Это вы жестокие, а обвиняете во всем меня; это вы жестокие, это все ваши гадкие упреки, гадкие подозрения, гадкая травля той, кто меня любит… да, любит, и ради меня готова на все… а вы ее презираете и третируете, потому что она низкого звания. Хотите знать, что я сделаю, на что я решился, когда узнал о ваших кознях? Я пойду к бедной девочке, которую вы прогнали из моей квартиры, я буду просить ее вернуться и разделить мое жилье. Я брошу вызов гордыне, которая ее травит, злобным подозрениям, которые оскорбляют и ее и меня…

— Пен, так ты, значит… — начала вдова, и глаза ее ожили, а руки потянулись к сыну, но Лора перебила ее: "Тише, маменька, погодите", — и вдова умолкла. Как ни злобны были речи Пена, она впивала их с жадностью. — Дальше, Артур, дальше, — только и сказала она, чуть не теряя сознание.

— Нет, черт возьми, довольно, больше я слушать не намерен, — заявил майор, тоже дрожа от гнева. — Если ты, негодяй, после всего, что мы для тебя сделали, что я для тебя сделал, решил оскорбить свою мать и втоптать в грязь свое имя, связавшись с какой-то судомойкой, — сделай одолжение, черт тебя побери… но мы, сударыня, ставим на нем крест. Я умываю руки. Хватит с меня. Я старик… долго не протяну. Мой род и древний и знатный, не хуже других в Англии, и я надеялся дожить до того дня, когда этот мальчишка, которого я любил, которого воспитывал и старался, черт возьми, вывести в люди… что он докажет чем-нибудь мне, что наше имя… да, имя Пенденнисов… осталось незапятнанным. Но раз он этого не хочет, что ж, пусть будет так. И мой отец, и мой брат Джон свято блюли свою честь и достоинство. Никогда бы я не подумал, что на мое имя ляжет такой позор… никогда… мне стыдно, что меня зовут Артур Пенденнис!