Николай Крашенинников - Целомудрие

Все остальные разбежались в страхе; их разгоняли напуганные дядьки и сейчас же повели в умывалку. Щеки Павлика были расцарапаны, в глазу жгло, из рассеченного виска текла кровь. И казалось ему, что каплет эта кровь из разорванного, смятого, насмерть оскорбленного сердца. Про маму, про его святую маму так могли говорить!

Утром, встав раньше других, украдкою побрел в умывалку Павел. Став перед зеркалом, со стыдом и отчаянием рассматривал он свое лицо. На щеках, на скулах еще пылали словно не остывшие за ночь пятна; глаз распух, было больно дотронуться до виска, от обоих ушей к глазам тянулись рядами ногтевые царапины; походило, что Павлик был татуирован, как дикий индеец Густава Эмара.

Было очень стыдно и тошно. Следов этих было ничем не замазать, ни мелом, ни пудрой, а вдруг еще на скулах вслед за краснотою появятся синяки, и увидит директор или Чайкин, или в отпуску тетя Ната, что будет тогда?

Да, индеец, кровожадный дикарь, людоед, что угодно, только это не Павлик, не Павел Ленев.

Ударить Брыкина изо всей силы в ухо, потом кататься с ним по полу, визжать и грызться, как собакам, — и это было в пятом классе. Узнала бы обо всем этом мама! Но ведь он за нее заступился! Захотела бы она такой защиты?..

Вздрагивает Павлик. Около него стоит дядька Мортирин и качает седой головой.

— Не стыдно ли, не совестно, — бурчит он смущенными, угрюмыми словами. — В пятом классе, первые ученики, да узнала бы мать об этом!

— Но ведь это же ужасно! — вдруг говорит Павел — не дядьке, а себе. Пока они его грязнили, он еще мог молчать. Но теперь они стали подбираться к маме. Это в самом деле ужасно. Теперь уже ясен Павлу смысл недосказанных слов…

— Что бы ни сделал, все равно не драться, — ворчливо замечает дядька и начинает чистить себе сапоги.

Взглядывает ему в затылок Павел.

— Нет, я не вам, это я себе, — растерянно шепчет он. — Брыкин сделал ужасное: он хотел обидеть маму, он…

— И все не след грызться, кулаками не научишь!

Павел вздрагивает, ощетинился, подходит.

— А чем вы нас учите? Чем? — вдруг со злобой спрашивает он дядьку и все подступает. — У кого спросить, как понять?.. — Всматривается этот старый, с малиновым носом; черные брови ползут к щетинке лба.

— Не мое дело, наше дело маленькое. Воспитателю сказывай… Погляжу я на вас… — Теперь дядька уже умылся и трет себе полотенцем оловянные щеки. — Уж и драчуны вы, мальчишки! Ну, глаза бы друг другу вышибли, ведь мне отвечать? Нет, уж теперь, как хотите, я ни гугу воспитателю. Скажите, во дворе оцарапались о кусты, и вся недолга. Вот канифолью присыпьте, оченно помогает.

Дядька подает баночку от ваксы, и растерянно присыпает Павлик свои царапины толченой канифолью. Нет, конечно, он не скажет воспитателю; дядька может быть спокойным, да и как говорить? Зачем? Он уже присыпал канифолью, все скрыто.

И как тень, смущенная тень недруга, появляется в дверях умывалки Брыкин. Он тоже поднялся, его тоже беспокоят полученные отличия — и вот оба смотрят один на другого сконфуженно и прячут глаза.

— Эка, размалевали друг друга, точно ряженые клоуны! — насмешливо басит дядька и, подтолкнув Ленева к Брыкину, выходит. — Помиритесь скорее, и чтоб о баталии ни звука!

Подав руки, отворачиваются оба и смотрят на стены умывалки.

— Я, конечно, поступил очень дурно, Брыкин, — говорит Павлик. Он видит, что у Брыкина вздуло накривь губу, — в стыде и печали голос его никнет. — Но и вы… — В чувстве раскаяния он начинает говорить с ним на «вы», — Согласитесь, вы… вы тогда… так плохо сказали про маму…

— Э-э, папа, мама, — ворчливо передразнивает Брыкин. Он, видимо, не чувствует за собой никакой вины. — И ничего особенного: это знают все!

Некоторое время Павлик молча смотрит на него; лицо его потемнело и сейчас же начинает бледнеть.

— Нет, я не знал этого, Брыкин! — медленно говорит он и опять краснеет. — Это вы меня всему этому научили, а я, честное слово, не знал…

— А не знал, так когда-нибудь узнать надо, — равнодушно-грубо разносится голос Брыкина.

Распухшая губа его движется криво, за ухом синяк. Он уже начал умываться и фырчит, как кот, оттопыренные уши его точно приклеены не на месте. Осторожно, хрупко и обиженно подходит к нему Павлик, останавливается и долго смотрит в затылок, на взмокшие косички волос, сквозь которые просвечивает покрытая перхотью кожа. Не может выразить этого, не может высказать себе Павел, но чувствует, что такой же вот перхотью покрыта и вся душа Брыкина, покрыта и загрязнена; а вот его душа, его, Павлика, была чистой. Была.

— Нет, я бы никогда не хотел узнать этого, Брыкин, — чуть слышно лепечет он.

Грубый, циничный смех раздается ему в ответ. Пестрое намыленное лицо обращается на него недоумевающими глазами, улыбаются залепленные мыльной пеной губы — эта, верхняя, ужасно разбитая губа.

— Да неужели ты еще не… — громко и недоверчиво спрашивает он. Тихонечко, виновато и оскорбленно отступает Павлик.

— Нет, я не… — шепчет он растерянно, и не Брыкину, а себе, в самое сердце души.

Но Брыкин все равно слышит. Он удивлен, заинтересован, он даже подходит к Павлу и всматривается в него любопытными глазами.

— Так ты в самом деле не видел ни разу?

— Чего не видел?

— Ну того, что такое девчонка, чем разнится?

Отступает Павлик.

— Нет, я не видел, — говорит он тихо и опускаёт ресницы. — Я ничего этого еще не знаю, Брыкин! Правда, летом раз я видел девочку на канаве, она была голая, потому что купалась… — Доверчиво он берет за руку Брыкина, приближает лицо. — Но я совсем ничего не знаю.

— А не знаешь — оттого и мучаешься… — убежденно-мерно падают в самую глубь Павлика слова Брыкина.

Павлик всматривается: нет, он не издевается, не смеется; он говорит дружелюбно, как это ни странно, а его разбитое лицо светится ласковым светом. Павел в самом деле видит: Брыкин вдруг перестал быть неприятным, его голос звучит верно и близко.

— Все, которые не видели, спервоначала этак мучаются, а узнают — и все как рукой.

— И будет лучше?

— Еще бы не было лучше знать! Сразу делается хорошо.

— А как же узнать это?

Несколько секунд Брыкин смотрит на Павлика молча, как бы взвешивая, можно ли ему сказать. Но лицо Павла исписано трогательной, беспомощной грустью, он не выдаст, не подведет. Брыкин кладет ему руку на плечо.

— Приходи сегодня после чая во двор, к сеновалу, там узнаешь все.

Сердце Павлика овевается страхом. Опять сеновал; вот оно где все узнается. В деревне он уже узнал кое-что на сеновале, а вот, оказывается, еще есть сеновал и в городе. Все дела узнаются, как видно, на сеновалах. Если бы мог тогда выразиться по-ученому Павлик, он сказал бы, что сеновал есть первая лаборатория знания для подростка, — вот где узнавали дети реальную жизнь.