Николай Крашенинников - Целомудрие

Но немы от века казенные каменные стены, молчит казенный одобренный пансион, мертвый дом науки и страха. И равнодушно коптят в сумраке утра столетние проржавевшие лампы, от мигания которых, чудится, только еще темнее. Когда же свет появится?.. Когда «родители и учителя», «наставники и воспитатели», занятые мертвыми глаголами «отечеству на пользу», услышат живой глагол сердца, вступающего в жизнь?..

Да, вот и подошло оно, познание. Кончилось отрочество, юность стучалась в двери. И странно и жутко было, что знание, грубое, темное, изуродованное «системой» знание, подошло именно тогда, когда время называлось единственным, невозвратным, пахучим, как сирень, словом юность.

Весна. В роще за рекою, под распускающими клейкие листки тополями, среди кустарников, покрывшихся молодым зеленоватым пухом, под высоким обжигающим солнцем сидит Павлик. Рядом с ним на той же скамье Зиночка Шевелева.

Тихо. Полдень. В вершинах деревьев неустанно возятся какие-то птицы. Слетают на землю, на кусты, и все парами, переговариваясь друг с другом о чем-то.

Чуть веет ветер. Вся в зеленом перламутровом свете пронизанной солнцем листвы сидит Зиночка. Солнце бросает лучи, прямые, золотые, палящие. Так хорошо подставить ему не покрытую фуражкой голову. Отчего этот звон несмолкаемый не в воздухе? Звенит ли это солнце золотое? Или звенят немолчно крылья птиц перелетающих, крылья бабочек и стрекоз? А может быть, этот звон исходит из сердца Павлика, которому только что исполнилось шестнадцать лет?

Недвижим стоящий на каменной круче город, недвижима вода еще не вполне вошедшей в берега реки. Река дремлет, обожженная солнцем, точно дремлют испускающие ослепительное сияние купола церквей. Уснувший на другой стороне реки город кажется чужим, неважным, опрокинутым в воде, оставленным навсегда; или важно не то, что в городе, а то, что в сердце? А что в сердце? Не знает Павел, хоть и чувствует, что зажглось в нем новое. Откуда — не знает и этого; может быть, исходит оно от сидящей рядом Зиночки Шевелевой, или от солнца исходит, от сияния реки, или от весны это? А что это — неясно.

Ясно только одно, что неясно. Чувствуется лишь, что хрупко на сердце, стыдливо и сторожко, и опасность какая-то завелась и сладость, но как все это понять?

Быстрые, теплые, что-то таящие взгляды Зиночки наполняют сердце тревогой. Зачем она глядит так на него странно, чего хочет, и почему он, Павел, шестиклассник, в этот светлый, сияющий, опоенный солнцем день не отправился из пансиона к тете Нате в обычный отпуск, а нанял на реке лодку и поехал в рощу с Зиночкой Шевелевой, о которой за час и не думал, о существовании которой забыл? Отчего это бывает так?

Не до Зиночки было: шли экзамены, правда, шли благополучно, и уже заранее было можно сказать, что Павел — шестиклассник, но не помышлялось о Зине вплоть до того, как перед глазами появилась она.

В белом легком костюме, в белой шляпке, словно сотканной из пара, походила она на белое облако, спустившееся на землю. Смуглые щеки ее заалели, когда она увидела Павла, и все так же цвел мальвами ее насмешливый рот. Павлику даже странно стало, что он все эти месяцы о Зине не вспомнил ни разу. Зина так и сказала ему:

— Вы совсем про меня забыли. Вы, говорят, пишете стихи.

Павлик покраснел. И от первого и от второго. Он краснел все по прежнему — мгновенно и крепко, но ведь и в самом же деле и то и другое было достаточно стыдно.

— Откуда вы про стихи узнали? — растерянно спросил он, а Зиночка рассмеялась.

— Ну, разумеется, от Нелли! Она украла у вас тетрадку и показала мне.

— Все это неправда! Их никто не украл! — снова покраснев, обиженно возразил Павлик.

И опять засмеялась Зиночка звонко и оскорбительно.

— Вот я и удостоверилась, что вы пишете стихи.

Теперь Павел бледнеет от досады. Как сумела провести его эта женщина! Положительно, он неосторожен, он не умеет держать язык за зубами — скоро все в городе станут болтать о его стихах.

— Извините меня, я спешу по делу! — нахмурив брови, строго сказал Павлик и, приподняв фуражку с веточками, зашагал куда-то вперед.

В смущении, в стыде он не видел дороги. Он пришел в себя лишь тогда, когда перед ним в упор поднялась серая башня памятника. Городовой внимательно смотрел на рассеянного молодого человека. Чтобы скрыть смущение, Павлик прочел вслух несколько строк надписи на доске, потрогал буквы пальцем и присел на скамью.

Но не давали ему в тот день покоя. Запахло духами, сладостью резеды; он поднял голову — опять рядом с ним Зина Шевелева сидит.

— Это такое-то у вас дело! — насмешливо говорит она. — Я нарочно проследила за вами: у вас здесь свидание назначено!

«Милостивая государыня!» — хотел в гневе воскликнуть Павлик, но вспомнил, что недавно так говорили в какой-то пьесе в театре, и промолчал. «Ну, ну, тоже, и женщина!»

А Зиночка уже дергает за рукав.

— День чудесный, на небе ни облачка, хорошо бы нам с вами прокатиться в лодке!

Так вот и вышло, что хоть и сердился Павлик, а нанял лодку, и перебрались они в рощу, на другую сторону реки. Не мог же он ей в этом, как кавалер, отказать?

Однако раздражение стихло, лишь только они двое уселись в лодку.

Что-то новое и, пожалуй, приятное было в этом катанье. Во-первых, Павел мог показать перед гимназисткой, как хорошо он умеет грести; затем об этой прогулке можно было бы рассказать кое-кому в пансионе, и это прибавило бы шестикласснику весу; наконец, и помимо всего этого ощущалось удовольствие в том, чтобы побыть с барышней один на один посреди реки, этого тоже было нельзя отрицать.

Река глубокая, быстрая, посредине нее можно было покачать лодку так, чтобы Зиночка испугалась и почувствовала к нему более уважения; надо же проучить ее за некоторые проделки, — вообразить только, как-испугается она, когда он, Павел, накренит лодку!

Но не испугалась Зиночка. Как ни раскачивал свою ладью Павлик, как ни измерял глубину реки веслом, чтобы доказать, что «посредине не было дна», — не пугалась цыганочка, только смеялась, показывая острые зубы лисички. Так, не прибавив к себе уважения, и причалил к берегу Павел. Только вот когда выходили они на берег и лодка сильно закачалась, Зина слегка вскрикнула, но тут же ловким прыжком соскочила на берег и так повисла на Павлике, прижавшись грудью, что он чуть не опрокинулся.

— Я не ушибла вас? — крикнула она.

— Нет, нисколько. — Павел потер шею совсем незаметно.

— Я очень тяжелая, и притом я вас старше.

И снова обиделся Павлик.

— При чем же здесь возраст?

Пошли вдоль берега. Прошлогодние желтые листья шептались под ногами, а над головою цвела все та же весна.