Николай Крашенинников - Целомудрие

Да, только раз в году, среди учебы, покорные дети системы делаются непокорными. Чайкин знает: это бывает на первомайской прогулке; будут качать учителей; бессильно взлетит на воздух даже сам директор — и не будет возможности противиться этому… Поднятое в воздух тело Юпитера упадет вместо ладоней на сжатые кулаки…

Клубится под ногами серая пыль предместья, в которой тонут сапоги. Подпевая маршу, шагают по пустырям окраины гимназисты, а вот войско проходит мимо низкого дома, стены которого вросли в землю, и в раскрытых окнах вдруг показываются растрепанные головы женщин, привлеченных музыкой. Слышится смех, какие-то странные речи, но не это привлекает внимание Павла: конечно, его удивило, что в окнах показались почему-то только женщины, одни только женщины, точно нарочно согнанные кем-то в подвал; но самые лица у женщин были какие-то особенные, не похожие на лица других. «Точно клейменые!» — сказал кто-то внутри Павлика, да так громко, что он содрогнулся. Словно каторжные и отверженные были собраны в этом доме, — какие-то не равные всем другим, жалкие, презренные, вконец изобиженные рабыни, несмотря на их развязный смех, подмигивания и шутки… Не понимая себя, не сознавая корней острого беспокойства, вдруг взворохнувшегося на сердце, Павлик, проходя мимо, смотрит в эти необычные, непохожие, накрашенные лица с усталыми, жестокими, словно провалившимися глазами, с синяками и царапинами на лбах и щеках. И даже не то, что лица накрашены, что на них синяки и какие-то пятна, ужасает Павлика, а вот видит он что-то больное и смертное в лицах этих женщин и слышит что-то устрашающее в бесстыдном смехе их… Точно звери содержались в этом доме на чью-то потеху; точно голодные были эти раскрытые, с грязными зубами, дряблые обвисшие рты; точно совсем иные, непохожие, отделенные от других женщин, почти не люди, не человеческие существа, были собраны для кого-то в этом подвале и теперь глядели из-под земли, как животные из ям.

За шесть лет пребывания в гимназии Павел увидел таких женщин» впервые, и его сердце было захвачено ужасом. «Что это? Что?» — хотел он крикнуть, но внезапно увидел подле себя побуревшее, смущенное, с опущенными глазами лицо старого Чайкина и рядом заалевшие лица молодых учителей — и услышал тут же дерзко-насмешливое фырканье старших гимназистов, подталкивавших друг друга в бока…

— Вот они и курочки — те-те-те! — крикнул с хохотом Рыкин.

А Павлик смотрел растерянным взглядом на этот страшный дом, смотрел, маршируя, всего несколько мгновений, но секунды, пока он проходил мимо этих словно потерявших человеческий облик женщин, показались ему часом жгучего стыда и мучений. «Курочки, значит, курочки!» — набиралось постыдного, уничтожающего знания его настороженное сердце.

— Вот оно что. Вот оно как бывает! — еще не понимая всего, угрожающе бормотал он и уже с ненавистью разглядывал лица учителей. Никто не объяснял ему, но познание жизни внедрялось в мозг, пропитывая его отравой.

Да, вот была на свете наука, которой его учили в гимназии, но, оказывается, была еще и другая наука жизни… И не преподается она в гимназиях, и в программах ее нет; она разъясняется мимоходом, при увеселительных первомайских прогулках: определяется известный маршрут, и вот по дороге показывается здание с низкими окнами и в нем — растрепанные, страшные, жутко смеющиеся женщины, на чью-то утеху согнанные в стадо, в подвал.

— Поди, многих подружек наши учителя повстречали! — громко проговорил Поломьянцев и повел по учителям ироническим взглядом.

Так ожесточилось сердце Павлика, так набухло оно в злобе и ненависти, что как только он услышал среди шепчущихся гимназистов: «Пансион без древних языков!» — сейчас же сам громко расхохотался, сливаясь с другими в циничном смехе, и повторил злорадно, с ожесточением:

— Пансион без древних языков!

Изумленное потемневшее лицо географа Колумба поднялось перед ним.

— Ленев, как вам не стыдно!.. — сказал с укором старческий голос.

И опять захохотал громко и вызывающе Павлик.

«Нет, как тебе не стыдно! — крикнул он немой мыслью своего опозоренного, оскорбленного, раздавленного сердца. — Как тебе не стыдно: ведь это для тебя там насажали этих женщин и кормят их. И ты — наш учитель, и мы пойдем по тебе».

Но так светит, так палит радостное, горячее весеннее солнце, что начинают таять ожесточенные мысли Павлика. Нельзя сопротивляться этому свету алмазному: что же из того, что люди скверны и грязны, разве солнце от этого хуже? Ниже оно? Темнее? Лучи его не так радостны? Пусть живут люди, как они хотят, а он, Павлик, будет жить под своим солнцем, вдали от людей, совсем один.

Может быть, и то, что теперь он уже за городом, также умиротворяет сердце. Они в поле, в ровно-зеленом, изумрудном поле. Здесь нет городской пыли, сутолоки и грязи, здесь свежая зелень и небо, здесь невинно и чисто. Клейкие листки травинок так приятно ласкают щеки, если к ним приникнуть; сейчас гимназия на отдыхе, начальство скомандовало «Вольно», можно присесть и даже лечь на траву.

Павлик ложится подле самой дороги, а красивый Умитбаев садится с ним рядом и, достав из кармана апельсин, предлагает:

— Не хочешь ли, друг?

— Нет, спасибо, не хочу, Умитбаев, — отвечает Павел и отворачивается. Хотя ему и хочется апельсина, но почему-то, из какого-то чувства протеста, он отказался; он устремил глаза прямо в небо, чтобы не видеть, как Умитбаев будет есть апельсин.

— Мы проходили сегодня мимо одного дома, — глухо и с интересом говорит Умитбаев, и его ноздри раздуваются, как у лошади. — Проходили мимо, а одна из девушек узнала Тараканова и крикнула: «Здравствуй, тютька!..» Его там все «тютькой» зовут.

— Ах, какое мне до этого дело! — раздраженно вскрикивает Павел и приподнимается с травы. Он смотрит, как Умитбаев ест апельсин, аккуратно разделяя его на части, и чувствует во рту сухость и желание пососать сочную оранжевую дольку, но сказанное Умитбаевым раздражает, вселяет к нему неприязнь.

— Не понимаю, почему ты сердишься, я же не про тебя говорю, — примирительно шепчет Умитбаев и кладет дольку апельсина Павлику в рот. — Это там Тараканов бывает, а я здесь при чем?

Умитбаев осматривается по сторонам и потом шепчет еще таинственнее:

— Он даже был болен и лечился, а я туда не хожу, у Вздрагивает, краснеет и тут же бледнеет Павлик.

— Как болен? Разве в этом доме больница? — беззвучно спрашивает он.

— Нет, не больница… Ну просто… он сделался больным. Вот и все.

Голос Умитбаева тонет в окрике «Стройся!». И смущенный, пораженный, подавленный Павлик поднимается на ноги.

Снова гремит музыка и маршируют гимназисты, а Павлик в смятении спотыкается и наступает кому-то впереди на пятки.