Николай Крашенинников - Целомудрие

— Ровнее, ровнее, Ленев! — поправляет его Тараканов, и Павлик обращает на него потемневший от злости взгляд.

— Не учи, занимайся собой! — кричит он в рот Тараканову, обращаясь к нему в своем озлоблении на «ты». «Такой скверный и грязный и еще смеет распоряжаться!» — проносится в его мозгу. Должно быть, лицо Павла было достаточно выразительно: Тараканов тотчас же отошел. — Нет, ты мне непременно расскажи, отчего он заболел?;— громко, но расскажи. Я все хочу знать!

Умитбаев кивает головою: «Ладно, потом», однако он смущен, что Павел ко всему этому обнаруживает такой болезненный интерес.

— Не понимаю только, почему ты волнуешься: ведь мы с тобой здесь ни при чем! — пытается словно в предупреждение остеречь Умитбаев.

И ярким гневом исполняется лицо Павлика.

— Жить разве надо только для себя?..

Не понимает этого спокойный Умитбаев. «Конечно, для себя, зачем для других? Все люди для себя живут — живи так и ты».

Вдали уже виднеются лесок и дачи. Это и есть Тополевка — дачное место, где будет празднество. Заметно уставшие, радостно маршируют последними шагами гимназисты.

Марширует и Павел, но тревожные мысли не оставляют его.

Вот Умитбаев сказал: «Мы с тобой здесь ни при чем». О чем же беспокоиться? Сказал и выяснил себе все, и отбросил мысли, и живет, и дышит, и смеется. Зачем же Павел не может жить так беззаботно, как он?

Тараканов ходил в этот низкий, серый, впервые увиденный дом и был болен; проходя мимо, покраснел и Поломьянцев, вероятно, оттого, что тоже туда ходил и, может быть, тоже болен, но почему же мучается за них Павел Ленев?

Тараканов заболеет, и Ленев должен о нем заботиться? Он же не врач, он просто Ленев, он еще учится, он только гимназист, ему шестнадцать лет, он пишет стихи, какое же ему дело до того, что люди живут, совершая дурное, и бывают за это наказаны?

— Ленев, ты устал, не хочешь ли водочки? — говорит ему Рыкин и дружески подает посудинку. — Мы заложили за галстук малиновку и теперь пойдем казенные котлеты жевать.

Осматривается Павлик: он стоит посреди поля. Как это не заметил он, что уже пришли на место и что все разбежались по взгорью, к речке, в лесок?..

— Нет, я не хочу водки, Рыкин. Уж лучше пойдем съедим котлетину, — апатично соглашается Павел и идет за Рыкиным.

Они идут на полянку. Павлик жалобно ежится, точно лихорадит его, и в спине озноб, а руки горячие, и лоб пышет жаром.

Резкий звук трубы заставляет вздрогнуть. Играют «зорю» на корнет-а-пистоне, и серыми беспорядочными кучами сбегаются на сигнал гимназисты. Все бегут к одному месту: к желтому столу, на котором расставлены пансионские кружки с чаем, к желтым корзинам, в которых наложены разрезанные пополам французские булки.

С ревом, свистом, улюлюканьем сбегается гимназическая толпа. Служители с трудом сдерживают напирающих, раздавая каждому по котлете на половине булки. «Осторожно, сомнете!» — говорят они и качают головами, а толпа все напирает, более сильные уже дорвались до корзины, они хватают и прячут за пазухи хлеб, потом суют руки в кастрюли с котлетами; а другие все лезут, с гиком и ревом, — и вот корзины и булки опрокинуты, слышен треск скамей и столов, служители с бранью отбегают в сторону, и на месте выдачи провизии кричащая куча гимназических тел.

— Разойдитесь, разойдитесь! — отчаянно кричат дядьки; тщетно помощник классного наставника записывает сорванцов и ослушников в штрафную книжку. Вот кто-то подкатился ему под ноги — наставник на траве, кто-то подхватил его книжку и мчится прочь, надев на голову его фуражку с кокардой. Где же учителя, где начальство?

Наставников нет. Где же они?

Павел знает: если прокрасться с осторожностью к террасе пустопорожней дачи, можно увидеть все…

Накрыт белоснежной скатертью стол, три пары служителей устанавливают на нем длинные ряды бутылок с разнообразными этикетками и всевозможные закуски.

Появляются учителя — не те усталые, хмурые, ставящие единицы — с ними нарядные дамы, юные девушки… Сразу завязывается оживленный разговор. Даже властный и строгий директор оставил на сегодня свои чины и величие. Он любезный хозяин, он приглашает откушать и выпить и заботится лишь о том, чтобы на окнах были спущены занавеси от соблазна «малых сил».

Но нет соблазна, как нет и зависти в сердцах гимназистов. Каждый празднует как умеет, веселится как может. Если у учителей изысканная гастрономия, то для учащихся предприимчивые лавочники уже навезли свои нехитрые угощения. Карамель, пряники, папиросы и «мороженое-поношэ». Но отойти немного подальше — к березняку — отыщется и пиво; несколько шагов к речке — водка. И сторожа расставлены: на случай чего— «пьется чай». Вот и самовар, на нем чайник, вот булки, — да, все «по чину».

Вдали от «воспитательской» дачи, на круче обрыва, в бездну которого молчаливо и стремительно-неподвижно бегут вниз кустарники и травы, сидит Павел Ленев.

Сидит и думает. Здесь далеко от всех, здесь тихо, слабо доносятся с дачи учительские голоса, а лес нерушимо молчит. Да, здесь спокойно, бездумно дремлет вокруг своя таинственная и особая лесная жизнь.

Столетние осокори и ветлы остановились на краю обрыва, как сторожевые исполины солдаты. Вокруг них, оседелых в веках, кудрявится молодое и новое; точно дети, просящие хлеба, протягивает молодая поросль свои ветви к исполинам. Но руки тех высоки, руки неподвижны — и в тщетном молении замерли младшие.

Дороги вниз нет. Пахнет хвоей» прелью. Еще не вытопило солнце первовесеннюю сырость. Точно дымятся снизу, в седой мгле, эти кусты черемухи, вяза, куриной слепоты. А над всем этим омраченным — небо, голубое, осиянное, равнодушное, низвергающее на все молчание и сон. Дремлют под солнцем осокори, дремлют ветлы, слушая тишину, дремлет Павел. «Если бы забыть все, все, что тревожит! Если бы вечно так!»

Там, за дачами, жизнь. Шумящая, крикливая, беззаботно-грубая; здесь тихо, мудро и дремотно. Когда дремлешь, мысли не колют. Сердце бьется ровно и устало, мозг точно опутан паутиной. Если бы провести в этой дреме всю жизнь… Как бы сделать так, чтобы совсем не мучиться над чужими делами, совсем не заботиться о других и думать только о себе!..

Тихое равнодушное ворчанье издает земля. Или гудят это бездумные соки ее? Так бы и жить бездумно, слепо и тихо, как живут травы, деревья, кусты. Ведь вот ползает же бездумно меж былинок голубая стрекоза? Распластав прозрачные крылья, она пучит на Павла свои зеленые равнодушные глаза. Вот и кузнец длинноногий подскочил на своих костылях к пальцу спящего: «Эка, заснул! А еще философ!» — презрительно застрекотал и отковылял под лопух. Но разве Павел в самом деле заснул?

Улыбается через сладкое марево дремоты: так смешон ему этот пучеглазый кузнец, надувшийся, распустивший за спиною пеструю накидку. Вот живет лупоглазый, стрекочет, прыгает и не думает ни о чем. Хлопнуть по нему ладонью — и все. И тоже родился и накидочку пеструю носит, и пищу переваривает, а зачем? Только затем, чтобы по нему ладонью хлопнули или чтоб курица съела?