Николай Крашенинников - Целомудрие

Так счастливо-сладостно было ему, такая бархатная ясность скользила от милого вина по сердцу, так сладко тонуло сердце и жгло виски, и вдруг грубые, мерзкие слова, так не подходящие к той озаренности, завеявшей Павликово сердце.

— Я говорю, что узнал женщину два года назад, — упрямо и обиженно подтвердил Рыкин. — Она была горничная у тетки и сама приставала ко мне, и раз ночью, в субботу, когда я пришел в отпуск, она пришла в гостиную, где я спал на диване, и…

Попытался Павел потрясти головой. Нет, он ослышался. Это все от сигары, этот мерзкий дым…

— Я, Умитбаев, открою окно, — проговорил он жалобно и, растерянно оглядываясь на Рыкина, отошел к окну. — Мама у меня больная, она будет кашлять…

Обиженной, словно оскорбленной рукой дотронулся он до рамы, и слабо-жалобно звякнуло при этом стекло.

— Да будет тебе, будет, Рыкин, — сказал кто-то из темного угла. — Вот человек, как только напьется, сейчас же начинает о женщинах. Неужели нет более интересной материи?

Кто говорил это, Павлик не видел. Он все еще стоял у окна и жадно вдыхал свежий вечерний воздух. Так было хорошо — и вот опять грубые разговоры, грубые слова и все о том же, о том же проклятом тысячу раз.

Лучше было не оборачиваться, и он продолжал слушать, стоя лицом к окну, благо про него все забыли.

— Ты куришь папиросы? — спрашивал еще кто-то, покашливая и давясь.

— Только крепкие! И то, если хорошо затянуться.

— Без затяжки какое куренье. Я затягиваюсь вот как — смотри.

Послышался зловещий кашель, кто-то выбежал из гостиной, несколько голосов засмеялись хрипло и нестройно.

— И все-то он врет, все хвалится, а сам нюня, матушкин сынок.

Последние слова заставили Павлика отойти от окна и смешаться

с беседующими. Он чувствовал, что краткое определение очень к нему подходило, очень, и теперь это почему-то было ему стыдно, особенно стыдно, почти до слез.

— Ежели я не хлопну утром натощак рюмочку — я на себя не похож! — пропищал кто-то воробьиным голосом, стараясь, чтобы выходило возможно внушительнее. — Если не выпил я, руки у меня так и трясутся…

— И все это вранье, — решительно сказал Умитбаев и поднялся. Он один был совершенно трезв и крепок, и гортанный голос его звучал авторитетно. — Ленев, мне пора, я собрался, благодарю за хлеб-соль.

Задвигали стульями и другие гости. Оказалось, что решили уходить все. В сумраке прихожей долго отыскивали свои фуражки, поминутно чиркая спички и отплевываясь от дыма. Двое или трое сбегали на кухню, вернувшись оттуда с намоченными вихрами, и посматривали на других с гордостью.

— Мы сделали себе «хераусик», и теперь ни в одном глазу, как младенцы.

По обязанности домохозяина Павел вышел лично проводить гостей. Когда он раскрыл двери на улицу, пахнуло такой ясной и нежной свежестью от близлежавшего бульвара, что Павлик пошатнулся.

— Хороший вечер, теперь бы в тополевый садик! — сказал Митрохин, силясь закурить папиросу.

— Да, вечер хорош, пройтись бы следовало, — подтвердил Умитбаев. — Иду, кто со мной?

— Я… я… — раздались быстрые голоса.

Умитбаев повернулся к Павлику.

— А Ленев, конечно, не пойдет?

Павел вспыхнул, замялся.

«Сейчас должна приехать мама», — хотел было сказать он, но сам содрогнулся, что в течение вечера в третий раз упоминает о маме, и решительно взялся за фуражку.

— Нет!.. Я с вами иду.

— Скажи тогда прислуге, чтобы двери закрыла, — кратко сказал Умитбаев и пошел вперед.

Павлик даже обиделся: так быстро решился он идти с товарищами, бросить маму, дом в десятом часу вечера, и никто его даже не похвалил. Все шли по тротуару, громко болтали и заботились лишь о том, чтобы какое-либо начальство не заприметило папиросы.

«Разве вернуться?» — тревожно шевельнулось в сердце Павлика.

Но остаться недостало решимости, и, наскоро объяснив прислуге, что уходит в гости к товарищу, он поспешил вслед за друзьями.

Здесь его радовало только то, что Станкевич, к которому у него вдруг появилось нерасположение, отказался идти на прогулку и ушел домой.

Кстати, и вечер выдался на этот раз необычно прохладный. Так непривычно весел был вечерний воздух, так мило брели по своим делам редкие прохожие, так невозмутимо курил трубочку на козлах пролетки старенький извозчик, что на сердце Павлика выравнивалось и теплело. Выветривался из головы алкоголь, в мозгу светлело, но мысли все же как-то не острились, они вуалировались, и на сердце не делалось сторожко, как всегда.

«Все же не такие они злые и дурные, — думал он про товарищей, идущих кучкою во главе с Умитбаевым, — они все хвалятся, все стараются выглядеть взрослыми, а сами вовсе не такие, какими хотят казаться…»

Мягко и радостно билось сердце, и когда они вышли в садик, настроение не испортилось. Хотя они и были семиклассники, то есть взрослые люди, хотя были решительные и независимые, все же к ресторану не прошли главной аллеей, а направились вдоль изгороди, «гимназической тропкой», во избежание встречи с классным наставником. И за стол уселись вдали от фонарей и «для видимости» потребовали две бутылки клюквенной, за которыми притаились стаканы с пивом.

Раз пошел, нельзя было отказываться, и Павлик принудил себя выпить пиво. С отвращением проглотил он мутную жидкость, явно отзывавшуюся мылом, и по лицам товарищей видел, что все они морщились, но нельзя было, будучи в седьмом классе, не пить пива. Завидовал Павлик Умитбаеву. Как держался он спокойно и просто. Не смущался, не суетился, спокойно разливал по стаканам и спокойно опоражнивал свой, не морщась и не жалуясь на свою судьбу. Разговор снова перешел на гимназию, бранили помощника классного наставника, которого звали «шпиком» за то, что он всегда выслеживал поздно гуляющих гимназистов и потом инспектору доносил.

— Так он мне опостылел, что я непременно подговорю парней угостить его половинками! — сказал живший на окраине семиклассник Оводов.

— Это какими же половинками? — спросил Павел.

— Какими — понятно, половинками кирпичей, чтобы не смел фискалить.

Тягостное смущение всплыло на сердце Павла. Сказанное казалось ему отвратительным, но спорить и осуждать показалось неуместным.

«Раз пошел, спорить не надо!» — с тайным горьким упреком сказал себе он. Да и в чем надо было разубеждать Оводова? В том, что это грубо, жестоко и бессмысленно? Но так представлялось это, вероятно, и самому Оводову, и говорил он лишь потому, что выпил и хотел казаться значительным и веским, что сидели они, как взрослые, самостоятельно, за особым столиком, что пиво пили в складчину и потом будут все вместе расплачиваться, тоже как взрослые. «Или не следовало ходить, или поступать как все», — внушил себе Павлик еще и, подняв голову, старался выпрямиться и сидеть и говорить «как все».