Николай Крашенинников - Целомудрие

Два дня не показывалась во дворе тетка. Она не только не могла без содрогания выносить вида Павлика, но даже слышать голос его.

— Да пойми же ты, он нервный, впечатлительный! — говорила сестре Елизавета Николаевна, но та только отмахивалась и крестилась:

— Атеист! Безбожник! Господи, помози!

Было еще только начало июля, когда они вернулись в город. До начала занятий оставался месяц, и надо было придумать Павлику, чем занять себя в городе после неудачного деревенского визита. Скучно было в городе, пыльно и душно. Решив заняться рыбной ловлей, надумал Павлик навестить своего колючего друга Василия Пришлякова: может быть, он составит компанию на щук и пескарей.

Сходил на окраину, повидал глухую пришляковскую бабку. Не было Васи Пришлякова в городе: как и говорил он, уехал репетитором в деревню. Стало еще скучнее. Удочки были оставлены, к химии влечение остыло, а к знакомым не тянуло, потому что все стояла с утра до ночи такая жара, что в «песочнице» (так звали город в летнее время) было едва ли лучше, чем в аду.

Пусто на улицах, пусто на площадях, пусто на единственном бульваре, и совсем пустынно у реки, где одиноко-безмолвно белело здание «вокзала». «Вокзалом» здание называлось не совсем точно: здесь не было никакой железной дороги; скорее, это был театр или, как называли выпускные гимназисты, «шато-кабак». Слыхал Павлик, что сюда приезжали «певички» и хористки, здесь пели и плясали под аккомпанемент гитар, мандолин и рояля; молодые «иностранки» приезжали сюда, в этот вокзал, испытывать свое счастье с семейными горожанами, и доносились порою до Павла слухи, что такой-то измазал в пьяном виде певицу горчицей, а жена такого-то чиновника устроила здесь, выследив мужа, форменный скандал с битьем посуды и стекол.

Павлик равнодушно слушал эти рассказы, но товарищи жизнью вокзала очень интересовались. Иные, переодевшись, наклеив усы, решались заявляться в таинственные недра вокзала. Трудно было определить, сколько было в их рассказах правды и бахвальства, но особенно интересно, рассказывал Умитбаев, было в нижних подвальных комнатах вокзала. Там можно было уединиться с девицами и проводить время в глубокой тайне.

Привлекали Павла, конечно, не эти «тайны», а то, что был около него садик, что бежала внизу у фундамента вокзала спокойная тихая река, располагавшая к стихам, — к маленьким зеленым книжечкам, тайно носимым в карманах. И не то, что наклеены были там на страничках к стихам снимательные картинки — розы, фиалки и орхидеи, а то, что стихов становилось все больше, побуждало Павла приходить в лесок у вокзала.

В доме было жарко, в доме за всем беспокойно следила мама, а здесь тихо бежала река, молчаливая, не выдающая секретов. Запрятаться в тени молодых вязков, смотреть в серебряное зеркало, и так легко тогда в рифму к «мечте» приписать «красоте», а к слову «люблю» уж конечно «гублю».

Все полнели и полнели потайные книжечки, которых не мог увидеть чужой глаз.

Прятались они днем за зеркалом, ночью под серединой матраца; если порою на ум среди ночи приходила блестящая рифма, трудновато было ощупью, не заскрипев досками, нащупать тетрадку, а еще труднее бывало написать в потемках «на ощупь» новоявленную рифму.

И только удалившись к речной тиши, можно было без опаски погрузиться в искание рифмы. Правда, порою на поэта набегала с гавканьем приблудшая собака; порою курица появлялась, гонимая петухом, а раз и сам будочник захрустел над Павликом хворостом; уставился на гимназиста, пососал трубочку и побрел к своему посту на вокзал:

— Нет чтобы на скамейке, все норовят в кусты!

Случилось так, что и река не помогла: накрыли Павлика.

Хорошо помнит он день этот: было воскресенье, двадцать восьмого июля. С утра одолевали голову семиклассника рифмы. После обеда от них стало тяжко; едва напившись чаю, убежал Павлик от матери, сказавшись, что к товарищу пойдет.

На бульваре было в этот день шумно; цепями и парами бродили юноши и молодые девицы, оглашая воздух самыми искренними комплиментами. Мимо заставы барышень, встретивших Павлика воркованьем и смехом, пробрался он к берегу реки и засел в ущелье за вокзалом. Здесь было спокойно. Вокзал высился со стороны реки безопасно: глядели сверху на Павла столбы веранды, да кухонное жерло плиты пылало, готовя посетителям еду; порою из кулинарной двери выходил старичок повар и встряхивал что-нибудь в судке или, поплевывая, вертел мороженое. Павлик занимался рифмами и не услышал, как склонилось над ним юное светлоглазое лицо с рыжей косой, свернутой вокруг затылка жгутом. Странно была одета эта девушка: платье у нее было зеленое, с блестками, чулки красные, тонкие и такие длинные, что казалось, все тело ее состояло из чулок. Павел так искренне был испуган, что забыл спрятать тетрадку и только смотрел во все глаза… Рыжеволосая улыбнулась, ноздри ее тонкого носа дрогнули, как у Нелли, и раскрывшиеся алые губы показали ряд мелких кошачьих зубов.

— Ай, ай, здесь хорошенький гимназистик и пишет стихи! — визгливо закричала кому-то девушка и всплеснула тонкими, словно насквозь продушенными руками.

Угрюмо поднялся Павел и спрятал книжку в карман. То, что девушка крикнула про стихи, наполнило его злобой. Глаза его сверкнули сердито, как у волчонка.

— Что вам надо? Убирайтесь, пожалуйста! — совсем невежливо крикнул он.

И опять засмеялась рыжеволосая высоко и тонко.

— Ай, ай, он же еще и сердится, он такой сердитый, послушайте, господин офицер!

Чем-то знакомым пахнуло внезапно на Павлика, каким-то запахом, давно не ощущавшимся, но известным, и не успел он опомниться, как в кустарнике раздался шум и широкоплечий офицер с круглым носом и длинными усами скатился к Павлику на дорожку.

— Вот тебе и тетерев! — услышал он над собой знакомый сочный голос. — Да ведь это Павлик, сын Лизочки! Ну, молодец же ты, рыжий чертенок, что юнца откопала!

Одновременно с этим рыжеволосая девушка получила шлепок в спину, а Павлик щелчок в подбородок.

Онемел семиклассник и глядел широко раскрытыми, изумленными глазами. Ведь это был дядя Евгений, веселый офицер.

Когда он оттаял от первого изумления, увидел себя сидящим с дядей Евгением за столиком в залитой огнями комнате рядом с рыжей девицей, пьющей из бокала вино.

— Так-то, молодчинище, вот мы и встретились, — очень довольный, говорил дядя Евгений. — Да не красней, ты теперь вьюноша. Рыжий чертенок, пощупай у него усы!

«Рыжий чертенок» тотчас же пощупал и, сделав вид, что укололся, начал дуть на палец. Павлик озлобленно двинулся.

— Отвяжитесь от меня, пожалуйста!

Оба соседа засмеялись: и дядя и рыженькая.

— Она привязчивая! — со смехом объявил дядя Евгений и погладил девицу по щеке. — Как приклеится — не отстанет, словно пластырь английский.