Николай Крашенинников - Целомудрие

— Дедушка, милый дедушка, да что же это, что?

Очнувшись, Павлик увидел себя сидящим в дедовском кресле, вся рубашка его была залита водою, а около него на коленях стояла мать, милая мама, с бесценными карими, исполненными слез глазами.

— Ведь я же предупреждала тебя, Павлик, Павлик! — твердила она и все подносила к губам сына блюдце с водою. — Разве можно так волноваться, разве можно быть таким нервным?..

И снова чувство гордости зашевелилось в душе шестнадцатилетнего, — разве подобает так нюнить мужчине? — и, отстранив от себя блюдечко, Павел поднялся на ноги.

— Это я так… от жары, — внушительно пробормотал он и снова подвигал бровями. — Не беспокойся: у меня голова закружилась, но теперь все прошло.

Чтобы доказать матери, что все прошло, решительными шагами направился он к столу, на котором лежал покойник.

— Не надо же, не надо, — услышал он за собой, но отстранил мать и, став близко у ног деда, поглядел в его окаменевшее лицо.

И, может быть, оттого, что мухи у носа уже не было, не ощущалось волнения на сердце Павлика. Лицо мертвого было правда угрожающее, такое грозное и дикое, что «magnum beneficium» оказалось снова бессмысленной чепухой, но все же можно было выдержать взгляд безглазого — и с достоинством Павлик стоял у гроба.

Странно было подумать, что то, что лежало в гробу, было совсем не похоже на то, что называлось дедом. Это было нечто до такой степени чужое жизни, что мысль отказывалась понимать.

— Я приму на себя, мама, все хлопоты о похоронах, — сказал Павлик, стараясь принять спокойный и деловой вид. Говорил — и сам смотрелся в зеркало: достаточно ли лицо его стало важным и деловым; даже смутное ощущение довольства пронеслось по душе: ведь вот он в доме единственный мужчина, вся тяжесть хлопот именно на нем, и лицо у него сейчас важное, строгое, каким и подобает быть.

Горели свечи, монотонно читал у гроба псаломщик, тетка все вздыхала в соседней комнате; повздыхает и, зажав рот платком, выйдет и начнет креститься маленькими торопливыми крестиками, так было на второй день после смерти деда, и все это Павел настойчиво наблюдал.

Еще он видел: удалившись в комнату деда, тетка доставала там из комодов какие-то вещи и прятала за пазуху. Лицо Анфы было искренне убито горем; морщины лба казались расщелинами на осунувшемся лице; плечи у тетки стали кривыми, а на руках вдруг вспухли синие жилы, толстые как веревки, особенно видные, когда оправляла тетка у покойника покров. И, однако, эти пухлые руки что-то прятали за пазуху — Павел видел! — какие-то крестики, брошки и блестевшие искрами камни. Одна вещица даже выпала из цепких пальцев тетки Анфисы: выпала, звеня и блистая лучиками. Тетка ее сейчас же подхватила и, оглядевшись, зажала в кулаке.

Еще день прошел, пришли священники и с ними старый желтоглазый дьячок. Монотонно и угрожающе тянул священник, и дьячок разевал рот яростно, потрясая стены оглушающим ревом.

— Ве-ечная память! — еще заверещали где-то у стены белоголовые певчие мальчики.

Они жевали тайком баранки и строили друг другу гримасы, пока не получали от регента удар в темя стальным камертоном и, исполнясь благочестия, не начинали усердней подвывать.

«И зачем это они молятся, когда им не до этого?» — сказал себе Павлик и нахмурился. Он видел, что всем не до покойника, не до мамы и Анфы. Даже священник, человек к этому делу приставленный, прятал, как видел Павел, за молитвенником зевки.

Потом ехали в длинном тарантасе к церкви, и тетка сидела рядом с Павлом, щуря распухшие глаза, направляя на слепящее солнце шелковый зонт. «Папочка, папочка», — все время бормотала она и утирала слезы концом косынки. Так часто вздыхала она, возилась и всхлипывала, что не выдержал наконец Павлик и сурово крикнул на нее:

— Да перестаньте ерзать, тетка, вы мешаете сидеть!

Елизавета Николаевна скользнула по сыну укоризненным взглядом, но Павел увидел, как впервые смутилась под его окриком Анфа, и в Голове его стало сознание, что теперь он — главный в доме, что он единственный мужчина, которого в доме должны слушаться все.

Еще припоминает Павлик: после отпевания вновь привезли их всех к дедовскому дому; в своих дрожках притащились и священники, и в зале в это время уже стоял накрытый скатертью длинный стол, уставленный закусками, стаканами и бутылками с вином.

«Это что же такое? — недоуменно подумал Паве-л. Но все недоумения его разъяснились до крайности просто: широким крестом благословил яства старый священник, и сейчас же все, за исключением матери Павлика, потянулись к столу и жадно потянулись к тарелкам и бутылкам.

Единым духом словно смазало с ожаднелых лиц выражение почтительной скорби. Даже священник с удовольствием присел к столу подле тетки и, преобразив лицо из скорбного в предупредительное, подвинул ей баночку с паюсной икрой.

— А икра, Анфиса Николаевна, опять вздорожала! — сказал он аппетитным голосом, и Павлик подумал, что вот тетка Анфа швырнет банку в его пухлое, не по-старчески розовое лицо, но ничего этого не случилось: тетка любезно приняла баночку и загребла себе, заранее облизываясь, полную ложку икры.

Зазвенели ножи, застучали вилки, захлопали пробки, и послышалось торопливое чавканье жующих ртов. Даже разговоры смолкли, все только насыщались.

— Да что же это, что, что? — громко шепнул себе Павлик и содрогнулся, глянув на неподвижно сидевшую в стороне мать. — Я не любил деда, а тетка плакала… правда, она же припрятывала и вещи; но ведь она вопила над могилой, как труба, а вот только что дёда похоронили — и на этом столе лежал он, — а теперь здесь икра, лососина и наливки, и все пьют и едят, точно едят мертвого деда какие-то черные печенеги, о которых приходилось читать.

— А ты что же, Павлик? Помяни и ты дедушку! — услышал он над собою словно пропитанный маслом голос тетки Анфисы, — и тотчас же лицо его посерело и исказилось, и он затопал и закричал, прорвавшись слезами:

— Подите от меня к черту! Подите все!

Он убежал, глядя, как все застыли с остекленевшими глазами, с набитыми ртами, с вилками в руках.

После долгих «камуфлетов» не очень-то удобно было задерживаться в деревне, и Павлик с мамой отбыл» восвояси, в город.

Все остальные три дня после поминок Анфа так и не заговаривала с Павлом. Священник объявил его «неверующим атеистом» и удалился, не окончив трапезы, а следом удалились и все прибывшие помянуть. Можно ли в самом деле было вытерпеть, что их всех послали к черту!

Через стену лежавший в постели Павлик слышал в ту ночь вопли тетки Анфисы.

— Атеист, безбожник! — кричала она в промежутках между успокаивающим шепотом Елизаветы Николаевны. — В Сибирь таких надо посылать, на каторгу. Грубиян, нахал, не добром кончит, увидишь.