Николай Крашенинников - Целомудрие

— Вот ты совсем забыл меня, а я все слежу за тобою, — говорит она и показывает бледной атласной рукою: надо сюда!

И вспоминает Павлик: он опять спутал фигуры танца и пошел не туда, куда надо.

— Прошел месяц, и ты вспомнил меня! — звенит снова странный, манящий, чарующий голос. — Так будет всегда, ты забудешь и вспомнишь, и будешь вспоминать меня, вспоминать и забывать, и так будет всегда.

И, очарованный голосом, вдруг начинает смеяться Павлик. Он смеется радостно, долго и счастливо. Тася сказала «всегда» — она всегда будет с ним, она никогда его не покинет.

Встревоженное лицо матери склоняется над ним.

— Что ты, Павлик мой, отчего ты смеешься? — тихо и беспокойно спрашивает она.

Смотрит несколько секунд ей в лицо Павел. Он не в деревне, он в постели, с ним нет никого. Мать хочет наклониться к нему, оправить одеяло, а Павлик, опечаленный пробуждением, шепчет матери:

— Я же сплю, зачем ты мне мешаешь, мама?

Стоит мать со своими внимательными и беспомощными глазами, и шепчут что-то так же беспомощно губы ее. Она чувствует рост сына, но сказать ему, сделать что-то, направить этот рост не умеет. Постояв, отходит, беспомощно вздыхает, ложится в постель и шепчет молитвы, а Павлик, посматривая в ее сторону, закрывается одеялом с головой.

И опять сон падает на сознание камнем. Уходит милая мама, скорбно вздыхая в своей беспомощности перед жизнью; а по комнате с грохотом волокут четыре наставника в вицмундирах громадный, крытый зеленым сукном экзаменационный стол, и сейчас же за ним появляется куча бородатых экзаменаторов в сюртуках с золотыми пуговицами и вонзает в Павла восемь пар фарфоровых глаз.

— А ну-ка, посмотрим, что знает шестиклассник Ленев, — говорит самый старый из них, окружной инспектор Котович, и седые усы у него над морщинистой губою топорщатся, как у кота. — Он ничего не знает в жизни, и вы, господа, сейчас увидите! — ядовито добавляет инспектор.

И все остальные начинают фыркать на Павлика, как коты:

— Не знает, не знает!

— Нет, я знаю, — дерзко говорит Павел, ощущая в сердце быстрые уколы. — Я все знаю на свете: знаю латинские спряжения и стихи!

— А не скажете ли вы нам, что испытал Эней, увидя гибель столь любимой им Трои? — чеканя каждое слово, ехидно морща желтые губы, спрашивает окружной инспектор.

— Знаю и это! — отвечает Павел с презрением и, дерзко вскинув голову, начинает декламировать:

— Знает, знает!.. Достоин перевода в следующий класс.

Облеченный латинской бронею «знания», идет по жизни Павлик.

С окончанием экзаменов появилась возможность побывать в деревне, но упросил Павел мать остаться в городе. Жаль было расставаться с домом, еще не совсем устроен был он. Теперь придумал Павлик еще себе дело по хозяйству: вымыть все стены дома мыльной водой.

— Теперь лето, дом скоро высохнет, а стены масляные, — говорит он матери, безуспешно сопротивлявшейся. — Зато потом как будет здесь чисто, как приятно будет зимою жить.

Однако желание его было удовлетворено лишь частично: ему предоставили вымыть собственную комнату, остальные стены стала приводить в порядок прислуга Пелагея. Хлопотливое это было дело, особенно в комнате Павла, завешанной портретами снизу доверху. Как бы то ни было, вымыл он все стены комнаты, хотя два раза с табуретки слетал.

Вновь появилась с Пелагеей Елизавета Николаевна, но Павел не сдавался.

— Только печку осталось вымыть, мама, и все будет кончено.

Сняв с печки портреты, Павел приступил к омовению. Как видно, не занимались этим делом прежние владельцы: изразцы были покрыты словно корой. До вечера скоблил и отмывал свою печку Павлик; освеженные, словно помолодевшие, засверкали перед ним наконец изразцы.

— Вот, мама, и печка преобразилась! — хотел было закричать в соседнюю комнату торжествующий Павел и затих перед печью на своем табурете: на одном из вымытых изразцов вдруг появились перед ним чем-то острым нацарапанные строки, захватившие сразу его внимание.

Было написано всего несколько строк, но их содержание было странным и необычным. Написанное нельзя было назвать стихотворением, в нем не было рифм, но с изумлением и испугом читал Павел одну строку за другой, и жуткой тревогой сломило его сердце, когда он кончил читать. Растерянный, изумленный снова перечитывал он надпись, и странные, точно живые строки горели перед ним, обжигая сердце и мысль, наполняя их искрами, словно светившимися в темноте.

Вот что было написано на старом изразце печи:

Перечитывал Павлик странное, неизвестно кем и когда начертанное стихотворение, и волнение, страх и сладкая скорбь захватывали его.

«Что это, что? — спрашивал он, беспомощно поводя в сумраке глазами. — Кто мог написать эти строки?» И разве это стихи? Без размера, без рифм, но как волновали они, как пугали, как трогали, как щемили душу, наполняя ее загадочной и сладкой, неизбывной тоской… «Кто мог написать это?»

Вечерело, кончался день. Елизавета Николаевна сидела во дворе, в садике, и Павел в доме был один.

«Кто мог написать это?» — снова задавал он себе вопросы и все разглядывал странную надпись и водил по ней пальцем. Стало страшно оставаться одному в комнате, по которой уже ложились тени ночи. «Мама!» — хотел было позвать он, бросился к окну, но остановился, упрекая себя в малодушии и беспричинной тревоге. «Что я? Пустяки, детские страхи… Семнадцать лет… Смешно… Устал от экзаменов…»

И старался не думать Павел, но против воли мысль тянулась к загадочному призыву, к милым, торопливо набросанным буквам, в которых как бы дышала большая, трепещущая, призывающая душа.

Живая трепетная мысль, живое, точно раненое, окровавленное человеческое сердце билось перед ним и дышало.

И пытался умерять непонятное волнение Павлик, а в голову снова вступало, что сердцем живым, сердцем верным и одиноким было написано это заклятие. Оно бродило и звенело в крови; оно затуманивало сознание, покоряя его неизъяснимым трепетом и влечением; оно покоряло сердце своей поэтической правдой и болью и роднило его с неизвестным автором строк.

Где он, этот автор? Где она, эта девушка, искавшая его? Ведь писала это девушка, когда-то жившая здесь. Может быть, так же, как сейчас он, она набрасывала эти призывные строки среди ночи, одна, среди тишины и огромной печали. Она призывала его, любимого, а он был далеко, и его любимая была так же далека от него, и оба они жили в своем разделении, в своей обособленной неизбывной тоске… Где же она сейчас?