Николай Крашенинников - Целомудрие

— А ведь я что-то и не видел тебя, Вася, — сказал Павел другу. — Не ходил, что ли, в гимназию?

— Пойдешь тут, когда фурункул на шее… — Нелюдим расстегнул воротник блузы. — Видишь? Температура до сорока доходила.

— А что это за фурункул?

— А то, чем барчуки не болеют, — ядовито ответил Пришляков.

— От плохой пищи бывает, — пояснил и Антип Антипыч. — Кровь дурная в животе заводится, и от ее прыщи!

— А я, Вася, кое-кому рассказал, о чем мы читали! — тихо сказал приятелю Павел, и так как Пришляков мигнул ему на Антипа Антипыча, он замолк. — И Умитбаев и Поломьянцев к нашему кружку примкнули, — сообщил Павлик в младшей раздевалке во время большой перемены. — Чтобы никто не узнал, мы всем и клички обдумали… А читать мы будем в пятницу, во время подготовки к истории, в четыре часа, в старом цейхгаузе, на вышке… Придешь?

— Конечно, приду.

Однако первое собрание «Кружка спасения» прошло не гладко. Из всех завербованных членов тайного общества, несмотря на принятие ими конспиративных кличек, на вышку цейхгауза пришло только двое: Пророк и Нелюдим — Ленев и Пришляков. Остальные, выразившие наибольшую готовность вступить в члены, а именно: Умитбаев — Дикий, Поломьянцев — Толстый и Зайцев — Тихий — ушли купаться на Урал, причем было сомнительно, точно ли пошел купаться Зайцев, а не просидел ли он у своей матери, которая, по его словам, заболела? Не явился на собрание также и Марусин, но у него была уважительная причина: к нему приехала из Орска мать.

С большими, тщательно обусловленными предосторожностями появился во дворе пансиона главный учредитель кружка Нелюдим. Павлик должен был встретить его как гимназиста «вольного», не проживающего в пансионе, у задних пансионских ворот, у бань и конюшни. Пришляков должен был свистнуть два раза в перепелиную дудку, извещая, что пришел, и Павлик со своей стороны должен был ответствовать ему свистом на окарине и затем снять щеколду у черных ворот. Убедившись, что пансионский двор пуст, он провел Нелюдима к цейхгаузу.

Дальнейший путь уже не представлялся опасным: пансионский цейхгауз за древностью использовался только в нижнем этаже, по фасаду, вышка же его, с полусгнившей лестницей, ежеминутно грозившей рухнуть, служителями не посещалась. Да и сама площадка была обнесена тесовыми стенами в рост человека: только войти в нее и лечь — никому не заметно…

И полчаса и час лежали на площадке Пророк с Нелюдимом, ожидая прибытия конспирантов.

— Вот всегда этак, — сердито проговорил Пришляков, очевидно уже имевший в этом отношении горький опыт. — Всегда эти барчуки брехуны: наговорят с три короба, а как дело — на попятный.

— Что же, все равно будем читать, — предложил Павел.

— Конечно, будем. — Нелюдим сейчас же достал из сапога серенькую брошюру.

— Еще раз посмотреть, не идут ли? — Павлик приподнялся над оградою площадки. — Нет, не идут, да и свиста не слышно.

И, откашлявшись, Пришляков начал читать.

Может быть, потому, что собрание было немноголюдным, как-то глухо и чуждо отдавались в сердце Павлика слова брошюры. Конечно, он негодовал на равнодушие, на инертность кружковцев, и как-то отдаленно гудел в его ухе голос Нелюдима, который тоже сердился.

— Видно, уж не придут, — проговорил в конце чтения Пророк, и Нелюдим начал снова засовывать в сапог брошюру.

— Конечно, надо сначала договориться окончательно, а потом уже действовать… Так или иначе, но собрание не состоялось.

Первым слез с вышки Павел и, удостоверясь, что никого нет поблизости, сигнализировал Пришлякову.

— Да, с барчуками всегда одна волынка! — сказал, прощаясь у пансионских ворот, Нелюдим. — Вот поеду после экзаменов в деревню — там более толковые парни.

— Это зачем же ты поедешь в деревню? — спросил Павел.

— Репетитором к одному купчаге на лето нанялся — детей его обучать буду. Сволочь купец.

— Так почему же?

— Потому что жрать надо, — резко ответил Пришляков.

И ощутил Павлик на сердце тревожные уколы стыда. Вот ему не приходится ездить на летнем отдыхе зарабатывать хлеб. За него хлопочет мама.

Неудача первого собрания несколько охладила пыл Павлика; а тут еще и из бесед его с кружковцами — с Толстым, Тихим и Диким — выяснилось их полное равнодушие к делу.

— Это надо устраивать после экзаменов на свободе, — сказал Павлику Умитбаев. — Дни жаркие, едва успеешь вызубрить по программе да пообедать, как надо и спать.

В этом, конечно, была известная доля резона: экзамены действительно поглощали все время; а кроме того, лично у Павла отнимали досуг и дела по новоявленному дому — хозяйские дела.

— Вот оно что, брат: домовладельцем делаешься! — упрекнул Павлика Пришляков. — Хозяйская тина засасывает, эге?

Павел смиренно вздохнул. Может быть, Нелюдим и был прав: действительно засасывала «хозяйская тина» — ведь не на кого было хоть часть обязанностей сложить: не заставишь же слабосильную маму колоть дрова для дома или гвозди из стен вытаскивать.

А с гвоздями хлопот было в особенности много. Прежде всего следовало выдрать из стен все вколоченные прежними жителями гвозди и вбить иные, свои собственные, и совсем в противоположном порядке. Гвозди прежних хозяев торчали всюду — и должно быть, потому, что были увезены все картины и кастрюли; с мамой же из деревни прибыла масса ящиков и тюков, приехали из деревни дамы и предки в мундирах, и бабушки в шалях, и девицы в тюлях. В первый же день были закуплены до последнего все гвозди в соседней лавке.

Не прекословила мама. То, что сын делал, молчаливо одобряла она, чем бы ни тешился он.

Хотелось стучать — пусть постучит, полазит, побегает: довольно было ему чужого и казенного, довольно было замкнутого, пусть теперь на вешнем солнце погорит.

И выставлял Павлик рамы, и перетирал стекла, и стучал, стучал с утра до вечера, заколачивая гвозди. Дощечку прибил на парадной двери, им самим выпиленную лобзиком, и на дощечке было написано: «Павел Александрович Ленев, ученик VII класса», — а подле дощечки точно золотая блистала пуговка звонка. Как гость придет звонить, сейчас же прочитает: «Павел Александрович, из VII класса», — да вот, здравствуйте, совсем не кой-как!

Распорядок назначения комнат, однако, пришлось оставить прежним: как было у Шевелевых. Так хорошо обдумала все старая хозяйка, что трудно было ее перемудрить.

Сейчас же из темноватой прихожей шла налево крашенная масляной краской гостиная, в которой когда-то так неудачно подали оладьи с маком. Теперь гостиную было не узнать: она походила на лес, вместо картин висели чучела птиц, рога оленей и пальмы, купленные Павликом на толкучке. Портреты бабушек и дам в желтых платьях развесил Павел в комнате матери: мама была женщина — к ней женщины и подходили; всех же мужчин — дедов в вицмундирах с красными воротниками, кавалеров в жабо — Павел развесил по своей комнате, находившейся близ кухни. Мужчины должны быть с мужчинами, дамы — с дамами, но не наоборот. Этому порядку мама беспрекословно подчинилась.