Николай Крашенинников - Целомудрие

Павлик растерянно присел и сейчас же получил от него кособокое яблоко:

— Вот съешь-ка яблоко, гостем будешь, — проговорил Пришляков и опять улыбнулся тепло и привлекательно.

Павлик тотчас же съел яблоко, больше от растерянности и изумления.

«А он совсем не такой злой, этот Вася!»

Стали рассматривать ученические тетрадки.

— Я сам сшиваю их себе, — объяснил Василий. — Это и дешевле и лучше.

— Да, конечно, лучше, — сейчас же подтвердил и Павел.

Бабка и дед, бормоча что-то, подступили к гостю. Бабка была глуха и долго переспрашивала об одном и том же.

— Вот что, дед и бабка, — решительно проговорил Нелюдим. — Вы пока посидите себе во дворике, а мы с Павлом займемся.

— Чего? — спросила бабка деда. — Чего говорит?

— Посидеть во дворике! — ответствовал дед, жуя свисающей челюстью, и надел латаный картузик с большим клеенчатым козырьком.

— А-а, ну что же, — согласилась бабка и стала укутывать платком шею.

Старики вышли, и Павел с Василием остались одни.

Разговор первое время не клеился.

— Они хорошие, эти старики, только, конечно, надоедают, — так же кратко объяснил Пришляков. — А бабка глухая, потому что она семь лет просидела в остроге.

— Это почему же в остроге?

— Ну, это долго рассказывать… как-нибудь потом.

Углубились в тетради.

— Ненавижу алгебру! — решительно объяснил Нелюдим.

— Я тоже! — признался Павлик. — Не люблю и всю математику.

— А что же ты любишь?

— Стихи! — Павел сильно покраснел.

— Стихи — ерунда, а вот я люблю политическую литературу.

Хоть это и было не очень ясно, Павлик не решился расспрашивать и

только следил, как Василий достает из обшарпанного сундучка под столом небольшие тетради.

— Прежде чем писать стихи, надо узнать, как жизнь ставится, — назидательно и строго проговорил Нелюдим. — Что ты напишешь, если не знаешь жизни? А стихи — ерунда!

Павлик по-прежнему молчал. Все это было ему внове, и «что стихи — «ерунда», с этим он не был согласен.

— А твоя тетя где? — спросил дн, чтобы выйти из неловкого положения.

— Где? На службе, в больнице! Она работает с утра до вечера, как вол.

«Тетя» и «вол» не очень вязалось, но Павлик опять не расспрашивал.

— А ты слыхал что-нибудь о Писареве? — вдруг спросил Пришляков и мрачно покашлял.

— Не особенно! — пискнул Павлик, устрашившись сказать «нет».

— Вот то-то и не особенно!.. — Пришляков начинал раздражаться. — Все вы барчуки!

— Я не барчук, моя мама — бедная! — возразил Павлик, обидевшись за мать. — Потому я и живу в пансионе, что у нее нет денег, чтобы в городе жить.

— А-а! — брови Пришлякова расправились. — А вот все другие живут хорошо. И родные у тебя богатые.

— Родные — это не я! — резонно возразил Павлик.

Помолчали. Из соседнего дома доносились вопли и брань. Павлик со страхом взглянул на Пришлякова, но тот и ухом не повел: должно быть, привык.

— Эту поганую жизнь нужно сломать до основания! — вдруг сказал Нелюдим и толкнул ногой стол так сильно, точно хотел сломать его до основания.

Павлик даже охнул от того, что услышал: ведь слова Пришлякова так совпадали с тем, что недавно сказал он Умитбаеву.

— Я тоже так думаю! — тихо и доверчиво прошептал он.

Пришляков глянул на него и тепло и сурово.

— Все честные люди должны думать так.

На уровне окна мимо них проследовали чьи-то ноги в калошах и форменных брюках, сопутствуемые зонтом.

— Наш географ направился в полярную экспедицию, — равнодушно сказал Василий.

— Это в какую же экспедицию?

— В желтый дом. Каждое воскресенье ходит.

Павлик почувствовал, что сердце его скакнуло к горлу и забилось в левом виске.

— Но ведь он женатый!

— А черт его разберет! — равнодушно сказал Нелюдим и поднялся. — Поставим самовар, выпьем чаю, — добавил он добрее и достал с полки томпаковый самоварчик.

Павел с почтением смотрел, как работал над самоваром Василий, как умело колол он лучинки, как засыпал в устье самовара угли, как осторожно клал внутрь подожженную бересту и как раздувал в самоваре огонь старым сапогом своего деда, — ничего этого Павлик делать не умел, и с тайным стыдом он подумал, что тоже вроде барчука. Правда, барчук он неважный, без имений и без денег, без дядей-губернаторов, и жил по милости родственников подле них нахлебником, но все же он работать, как Пришляков, не умел.

— Так, значит, ты так-таки ничего и не слыхал о Писареве? — оглядевшись по сторонам, осведомился Нелюдим и делово покашлял. — Так слушай!.. — И, придвинув к Павлику чашку жидкого чая и откашлявшись, начал читать.

Точно новый мир открылся перед Павликом. Точно кто-то острым ножом вдруг раздвинул стенки его сердца и положил меж них уголек.

— Что же это? Что? — беспомощно шептал Павел и ежился.

Совсем другой мир открывался перед ним — мир гнева и борьбы, о которой раньше не думалось. Да, конечно, Павлик не был удовлетворен порядками этого мира, совсем нет; он собирался с ними бороться, уже начал воевать, но война его была какая-то местная: он воевал за душу человеческую, за сердце, за его право чисто и правильно жить, а еще была борьба за тело человека, за его спокойствие, свободу и счастье, ибо и тело человека должно быть счастливым и здоровым, ибо только «в здоровом теле — здоровый дух».

Павел уходил в тот вечер от своего нового друга каким-то разбогатевшим. Он вдруг дополнил свои познания о жизни чем-то существенным, первостепенным: он понял, что должен вести войну и за счастье, и за здоровье, и за свободу человека. Правда, что-то покалывало или жгло в том уголке его тела, где гнездилось сердце: ведь сегодня его ножом раздвинули, сегодня в стенки его уголек вложили, и он тлел, беспокоя… И уже совсем перед дверью дома тети Наты он вдруг подумал, что он возмужал и вырос, и его раздвинувшемуся и обогатевшему сердцу вдруг стали как молнии ясны вдохновенные слова поэта:

Как часто декламировал Павлик по вечерам эти пылающие строки! Но только теперь они раскрылись перед ним во всей своей великой глубине.

Несколько дней после встречи с Нелюдимом Павлик ходил гордым и повзрослевшим. Спокойно было на сердце его, спокойно и уверенно. Он знал больше, чем знали Умитбаев, Старицкий, Поломьянцев, даже восьмиклассники. Больше того: он знал больше, чем сами учителя, больше, чем Чайкин, директор, законоучитель и даже страшный фискал Трюмер… И оттого что он знал больше, чем учителя, вдруг стал рассеиваться в его сердце страх перед учителями. Все они служили неправде и злу, а восторжествует на земле уж конечно правда. Раз в таких серьезных книгах было об этом написано, значит, это и было так.