Николай Крашенинников - Целомудрие

— А вы теперь куда думаете поехать? — спрашивает бывшую хозяйку Елизавета Николаевна.

— На лето к сестре в Костромскую губернию, а осень и зиму будем жить по соседству: я уже сняла у полковницы Табунковой насупротив мезонин.

Вздрагивает Павлик. Он, значит, будет жить «насупротив» Зиночки. Вот наказание!

— А скажите, зачем это вы дом свой продали? — с чистым сердцем задает он вопрос Клавдии Антоновне, и мама конфузится и укоризненно взглядывает на Павлика, а Зиночка, эта скверная, насмешливая девчонка, вдруг начинает безудержно хохотать. Павлик сразу понял, что он допустил бестактность.

Однако старая женщина объясняет с добродушием:

— А оттого, что трудно содержать дом стало, молодой человек: задолжала я за эту сорвиголову, за ученье ее, вот и пришлось продать домишко. Как кончит, поступит в учительницы, опять оперимся.

Зажегшаяся радость меркнет на душе Павлика. Не очень-то приятно делаться домовладельцем. Одному радость — другому горе. То, что составляет для одного счастье, является несчастьем других.

— Значит, мы воспользовались вашим трудным положением, — упрямо и громко говорит он и бледнеет под внимательным и пристальным взглядом матери. Зина тоже стихла и смотрит на него. Одна только Клавдия Антоновна спокойна, как всегда.

— Нет, вы нас ничем не притеснили, — говорит она ровно и мерно перетирает посуду. — Все равно мне надо было продавать, а скупщик Звонарев предложил всего три тысячи. Я рада, что хоть хорошим людям досталось.

Что это? Под столом на пальцы его ложится атласная жаркая ручка. Ложится и греет так крепко и ласково. Не смеет он поднять глаз на Зину: ведь это ее рука прильнула, к нему.

Пытается он освободить руку — не может. Собственно говоря, если бы потянуть сильнее, освободиться бы можно, но тогда все обратят внимание — лучше не двигаться, сидеть так.

О чем-то давнем, далеком и печальном, о смерти какого-то Игнатия Порфирьевича говорят две женщины, а на пальцах Павлика все лежит, все их греет милая девичья атласная жаркая рука. Поднимает он наконец взгляд. «Будет же, в самом деле!» А ее взгляд так тих и радостен, так ласков и незлобен и вовсе не смешлив. Отчего это? Отчего темные глаза перед ним как свечи теплятся, невинно и тихо? Отчего она, эта задорная, не смеется, не шутит, а сидит так, точно растрогана она?

— Вы добренький, вы славненький, я вам этого никогда не забуду.

О, какой тонкий шепот! Как иголочки, как золотые паутинки проникает он в сердце. Как тает тревога! И мысли уходят и тают, как облака. Как горят глаза этой девушки, как стихла она!

Как бы то ни было, появился дом.

Павлик домовладелец, его фонды поднимаются, теперь в «свой» дом можно будет даже богача Умитбаева пригласить. Три тысячи да еще четыреста! Экие все-таки деньги бывают на свете. Каково, главное, могущество их. Появились откуда-то, отсчитал кто-то эти три тысячи и четыреста, и жизнь Павлика изменилась в корне, так изменилась, что маме оказалось возможным покинуть деревню со злой теткой Анфой, а ему, Павлу, ходить к маме всякий праздник в собственный дом.

Начал прежде всего устраивать «собственный дом» Павлик. Он один был в доме мужчина, вся забота на нем, нельзя было еще теперь заставлять трудиться милую маму. Поредели ее чудесные волосы, виски засеребрились, морщинки яснее отпечатались вокруг кротких и нежных глаз… Нет, уж довольно поработала, теперь будет отдыхать, теперь за работу примется Павел, ему уже семнадцатый, он может все делать — может на охоте уток стрелять, чтоб приносить в дом для матери пищу, и наколоть дров может, и печь истопить.

— Я все теперь могу, мама, даже кашу сварить.

Улыбнулась мама тихой улыбкой.

— Нет, уж этого не надо, Павлик, мы найдем себе прислугу — у тебя будет довольно и других дел, а я тете Анфе уже написала…

— Кого?.. — быстро, почему-то очень быстро спросил Павел.

— Да можно было бы и из деревни знакомую выписать, вот Прасковья у нас раньше жила…

— Это Пашку, — вдруг крикнул Павел и поперхнулся. — Нет, нет, только не Пашку, совсем не надо Пашку, лучше в городе найдем.

— Ну, как хочешь, — медленно ответила мать и повела на него взглядом, удивляясь его волнению и крику. — Не хочешь деревенских, возьмем здесь, в городе, конечно, мне все равно.

— Да, да, в городе, непременно в городе, — подтвердил Павел и поскорее отошел.

Еще взбудоражено было острым воспоминанием сердце. Зачем теперь, именно теперь, в первые же часы светлого счастья, вдруг о темном вспомнилось? Довольно уж было всего, теперь надо спокойствия, и тишины надо, и житья с мамой, с милой чудесной мамой, о которой так часто и тщетно мечталось в тишине пансионских ночей.

— Я, мама, к себе приглашу в гости Умитбаева, я много гостей к себе стану теперь приглашать, — сказал он, светлея.

И посмотрела в эти счастливые глаза мать и вновь улыбнулась радостно, осторожно и тихо.

Так был обрадован Павел приездом матери и нежданной покупкой дома, что на время забыл о новом приятеле Пришлякове и об организации тайного общества.

Весть о покупке Павликовой матерью дома быстро облетела весь пансион, но, к удивлению Павла, не встретила никаких восторгов.

— Это не дом, а землянка! — пренебрежительно сказал на уроке гимнастики Старицкий. — В леневский дом можно прямо с улицы на дрожках въехать.

Павел очень обиделся за дом, маму и себя.

— И пожалуйста, и пусть землянка! — дрожащим голосом проговорил он и в волнении разронял по полу тетради. — Ты можешь не приходить ко мне, если не нравится, а я очень доволен.

Насмешливые слова Старицкого подхватили и другие шестиклассники, и среди них сын богатого подрядчика Бочкарев. Схватив шест, изображавший на гимнастике пику, он понесся по паркету на Павла с криком: «Еду на дрожках», и, не рассчитав движения, так ткнул его шестом в ветхую казенную блузу, что разорвал ее с плеча до плеча. Снова грянул хохот, но Бочкарев тут же покатился в угол, а около обиженного домовладельца оказался побуревший от гнева Пришляков.

— Что это вы ржете, дурни, и рубахи полосуете! — закричал он и повел Павла в раздевальную комнату к сторожу. — Пойдем, Антип Антипыч зачинит.

Тут только Павлик вспомнил о своей беседе с Нелюдимом.

— Ты знаешь, Вася, ко мне приехала мама, — извиняющимся голосом проговорил он. — Теперь она будет жить в городе.

— Знаю, знаю. — Нелюдим ввел его в раздевальную. — Вот, Антипыч, зашей Леневу блузу: барчуки изорвали.

— А ведь теперь вам нагорит в пансионе, — сочувственным голосом заметил Антип Антипыч, принимаясь за иглу.

— Ничего не нагорит: изорвал Бочкарев, он и заплатит; мошна у папеньки его толстая, — возразил Нелюдим.

Пока Антип Антипыч, крутя головой, зашивал Павлику блузу, Пришляков и Павлик присели на подоконнике.