Николай Крашенинников - Целомудрие

В жутком любопытстве провел Павлик по изразцу рукавом. Снова как будто бы сгладились, но через мгновение снова поднялись и ожили буквы надписи. Как ни смывал Павел водою, во впадинах изразца оттенялись неизгладимые буквы, и оставалось только отступить и навсегда смириться перед тревожащей необоримой властью их.

И проходили дни, и порою, конечно, сглаживались эти странные ощущения: ведь недаром же высказался прекрасный поэт: «В тревоге мирской суеты». Павлик, казалось, надолго забывал тревожные призывы надписи и смеялся, радуясь просто тому, что он живет и дышит под солнцем, что ему шестнадцать лет, что в небе бегут облака, а в лесах поют птицы… Но как-то разом, неумолимо-внезапно наступало на него прежнее, и мысль — тревожная, единственная — захватывала его, сладко и больно ломая сердце.

В конце июня из деревни прибыли лошади, и Павлик с матерью поехали в Ленево.

Еще более неприветным, еще более неуютным показался Павлику деревенский дом, но удержало там его с матерью, правда ненадолго, новое событие: умер душевнобольной дед, отец Елизаветы Николаевны и тетки Анфы. Неинтересен и неприятен был он, этот старик, не хотелось о нем думать и помнить, но приехал Павлик в деревню, и назойливо стали перед ним желтое восковое лицо сумасшедшего, его обрубленный палец, его дикие крики:

— Первая — пли!

Неприязненно встретил Павла и дед. Глаза его метнули искры, точно Павлик был в чем-то перед ним виноват. И бульдегом в карман дед спрятал костистой рукой, и жевал губами так строго, точно хотел Павлика съесть. Поглядел Павел в эти рачьи глаза, окаймленные вспухшими сине-багровыми веками; ведь был когда-то кавалерийский офицер, влюблявший в себя женщин, увезший у польского магната красавицу дочь и безжалостно бросивший ее, когда она ему надоела. Как могла эта сухая окостеневшая развалина зваться когда-то человеком; или таков закон жизни, бессмысленный закон смены материи, безжалостный, не щадящий ни гения, ни тупицы закон?..

— Отчего он с ума сошел, мама? — спросил Павлик мать в первую же ночь приезда, когда они улеглись.

И заметно было, как беспокойно завозилась на постели от этого вопроса Елизавета Николаевна. Правда, она ответила то же, чем когда-то отозвалась тетка Анфиса: «От крепкого чая», — но в ответе ее не было теткиного апломба, явно сквозили смущение и потребность умолчать, что-то скрыть от сына, знать которому не надлежало все.

«Тоже вот еще — от жизни с ума сходят…» — раздраженно подумал Павел, прислушиваясь к вздохам матери и пытаясь заснуть.

Не спалось, совсем не спалось. Ни в первую ночь, ни во вторую, ни в третью. Что-то отнимало сон: точно бродило что-то в доме — безглазое, цепкое, тревожащее сердце; точно ощупывало оно сердце: «Не это ли? Не пора ли?»

И когда раз ночью, в пятницу или субботу, вдруг раздался за дверью теткин вопль, Павел прежде всего почему-то подумал, что тот, безглазый и цепкий, несколько дней бродивший по дому, наконец на шел свое в доме, нашел и взял — и теперь будет легче.

Однако легче не становилось, вслед за воплем сейчас же раздались визги: «Папочка, папочка!..» И тут же из-за двери послышалось сипение и клекот, словно приготовились бить старые часы, но не били, а только шипели, как старые прорвавшиеся мехи.

Уже давно проснувшийся Павлик хотел разбудить мать, но увидел, что ее в комнате не было: очевидно, и она ушла туда, где так странно сипели часы. Павел хотел идти и сам, но вспомнил, как раз увидел отвратительное зрелище грыжи у деда; может быть, там опять происходит что-то тяжелое и некрасивое, лучше было остаться в постели, — довольно было всего.

И, прилегши, он слушал шумы, и все тревожнее звучали голоса, все беспокойнее топали босые ноги; затем опять засипели мехи или старые пружины, точно заливало их водою… «Компресс, компресс», — явственно донесся голос мамы, и Павлик сторожко поднялся. Лили воду, вздыхали, совсем было приподнялся Павел на постели, чтобы на помощь матери прийти, но так одолевал сон, так клонил голову к мягкой подушке, что шептал Павлик: «Сейчас, мамочка, сейчас иду», а мысли таяли, слабла и воля, таяло словно и тело, и руки делались легкими, как лебединые крылья…

Проснулся Павлик оттого, что было слишком тихо. Так тихо, что слышалось биение собственного сердца.

«Отчего так тихо стало?» — хочет спросить он, но вспомнил, что ночью на теткиной половине было страшно, и внезапно стала ему понятной причина тишины.

«Странно, что я вчера… не пришел к маме… — еще подумал Павел и ощутил на сердце легкую тень стыда. — Все-таки взрослый мужчина, шестнадцати лет, мог бы, пожалуй, помочь и заснул».

С тем же чувством неловкости спешно умылся Павел, пригладил волосы щеточкой, скользнул тут же рукою по верхней губе: не подросло ли? — и вышел на крыльцо.

Спокойно, с деловым видом направлялся он на теткину половину. «Может быть, и в самом деле следовало немедля помочь?» — громко сказал он себе, но готовность его тотчас же отлетела и чувство робкой беспомощности оплело сердце, когда он на пороге встретился с мамой, у которой было особенно бледное лицо.

— Ты не волнуйся, Павлик, наш дедушка скончался.

В сердце Павла точно вонзилась игла, в горле сдавило, захотелось внезапно вскрикнуть или всхлипнуть, но усилием воли он подавил малодушие и, сдвинув брови, молча, как взрослый самостоятельный мужчина, прошел в дом.

Он шел и выпрямлялся, намереваясь казаться значительнее и выше; он даже расправил плечи и кулаки сжал и кашлянул, чтобы спросить громким мужественным голосом:

— Что такое здесь происходит?

Зеленое, как трава, лицо тетки Анфы озлобленно взглянуло на него и отвернулось. Точно сказала Анфиса: «Вот, довел дединьку — радуйся!» — словно всю жизнь Павлик только и думал о том, как бы старого деда извести.

И покашлял мужчина сурово, покашлял внушительно, со всем мужским превосходством. «Что же, смерть — явление житейское», — увесистым басом сказал он тетке, но тут же в голову взбрело из латыни, и он чуть не добавил вслух и этого, но густо покраснел. «Magnum beneficium est naturae, quod necessae est mori», — пронеслось в его голове.

Но была ли действительно смерть «большим благодеянием природы», подлежало сомнению уже потому, что на глазах матери были видны хрустальные слезы.

Тетка, конечно, не разумела по-латыни, да разве она и смогла бы понять эту древнюю философию — она, едва кончившая курс в институте? Если сказать ей в утешение, что смерть «magnum beneficium». «Разве это ее убило бы?» — подумал Павел еще и внезапно увидел перед собой торчащее куском дерева коричневое лицо с белой спутанной бородой, со старчески разросшимся носом, круглые ноздри которого чернели, как ямы.

Глаза деда были прикрыты пятаками, на лбу приклеились две седые прядки, но не то, что прядки беспомощно прилипли, не то, что желтая ссохшаяся кожа ужасно и гнусно облепила кости скул, а вот то, что из одной ноздри вдруг выползла, двигая крыльями, зеленая муха, наполнило сердце Павла таким липким неотвратимым ужасом, что он вздрогнул, взмахнул руками и, мгновенно забыв про всякое «beneficium», закричал отчаянно: