Николай Крашенинников - Целомудрие

Но Павлик и тут нашелся: правда, вначале от неожиданности он откачнулся, но затем сейчас же сжал бока лошади ногами и натянул ремни. Почувствовав над собой руку, она притихла, а Павлик все натягивал поводья и гнул ей голову, и вот она стихла, оставив перескоки, а рядом вдруг очутилась эта, сиявшая гордостью, прекрасная как никто.

— Да вы уже умеете ездить, — несколько задыхаясь, проговорила она.

И ответил Павлик радостным голосом, радостным потому, что были они только двое, а все остальные были позади. Да, теперь они были двое, они ехали рядом, и это наполняло сердце Павлика восторгом.

— Боже мой, боже мой, — почти вслух проговорил он.

Эмма Евгеньевна приблизила к нему свое лицо со слабо и трепетно вздрагивающими ноздрями.

— Что вы? Вы сказали что-то?

— Нет. Я только сказал: как хорошо!

И вот словно издалека доносится до Павлика ее ответный шепот:

— Мне тоже хорошо.

Испуганно взглянул на нее Павел. Лицо ее совсем не алело. Оно было сурово и бледно— да, бледно, — не больна ли она?

И вот они едут рядом, близко рядом, и оба молчат, и в Павлике стучит сердце в такт копытам его лошади.

— Я непременно буду учиться, чтобы ездить с вами, — взволнованно говорит он наконец.

И не изменяется бледное суровое прекрасное лицо с васильковыми глазами. Оно по-прежнему сурово, оно точно увяло, но как прекрасно оно и в этом непонятном волнении; как прекрасно оно.

— Нет, я не буду ездить с вами, — протяжно отвечает милый голос.

— Почему не будете?

— Потому что я боюсь… — Странно сказать, но Павлик видит, что она действительно боится; она в тревоге, она волнуется; неужели она боится за него?

— Неужели вы за меня боитесь? — так и спрашивает он.

И улыбаются губы скорбно и тревожно, и вновь к слуху Павлика проникает шепот, тончайший как паутина и страшный как огонь.

— Не за вас, за себя.

Бледнеет и лицо Павлика. «Что? Что? Что вы сказали?» — хочет спросить он, и в это время сзади, за ними, раздается бешеный топот лошадиных ног и кто-то несется им вдогонку и кричит:

— Эмма! Эмма!

Едва мог сообразить Павел, что это голос Лины. Он совсем забыл о ней, они выехали со двора без нее, о ней все забыли, и вот она скачет им вдогонку, но не это важно, а то, что она настигает их, и обе лошади — его, Павлика, и Эммы — вдруг начинают обнаруживать беспокойство, и прежде чем Эмма успевает крикнуть Павлику: «Держитесь крепче», лошадь его делает бешеный скачок и, дико заржав, бросается в сторону стрелой, прямо под косогор, к реке.

— Держитесь! — еще слышит за собой Павлик милый испуганный голос.

Ветер свистит в его ушах, его фуражку сбило, вот мимо пронеслась коричневая лошадь, и на ней кричащая что-то Лина, а Павлик все летит вниз, в ложбину, выпустив поводья, держась за шею лошади; то, что лошадь несется вскачь, спасает его; одна нога его потеряла стремя, но он держится на другой, он душит шею лошади сплетенными у горла руками, и вот она начинает хрипеть, а Павлик все сдавливает руки, и бег лошади начинает умеряться и переходить в рысь, и в это время мимо него проносится галопом Эмма и, обогнав его, становится у реки ему наперерез. Павлик чувствует, что надо напрячься. Сверхъестественным усилием воли он нащупывает поводья, он поймал ногой упущенное стремя, и когда лошадь его упирается в ее лошадь, он уже почти ровен и спокоен и только не слышит сердца.

— Милый, милый мой мальчик, во всем виновата я, — слышит он над собой голос, и мгновенно от ласковости его затмевается сознание, темнеет в глазах, и бледным виском он приникает к чему-то мягкому, трепещущему, может быть к женской груди. — Милый вы мой, милый и маленький, простите меня…

Может быть, это сон, может быть, это еще обморок, но на другой висок или на лоб, как лепестки холодного цветка, падают чьи-то губы. Сладко пахнет цветами, так сладко, что хочется заплакать.

— Зачем же вы волнуетесь? Я сам придумал… — говорит Павел и слабо и счастливо вздыхает.

И прерывает его голос трепещущий и нежный, полный милой ласки.

— Нет, это я придумала, это я виновата…

Смотрит Павлик: к ним подъезжает кузина Лина и глядит на обоих широкими круглыми злыми глазами.

— Что это вы остановились? Так ты, Павлик, умеешь ездить? Зачем же ты лгал?

— Нет, я не умею ездить, я никогда не лгу, — устало отвечает ей Павел.

С грохотом подъезжают экипажи, и в первом из них перепуганное лицо мамы.

— Ты не беспокойся, мамочка, — счастливым, вздрагивающим голосом говорит Павел и вздыхает в упоении. — Лошадь понесла немного, но так было хорошо… все так хорошо.

Однако его заставляют слезть, и остальную часть пути он едет в экипаже.

Вот и Шабарда, разоренный и голодный башкирский поселок, приникший к подножию опаленной солнцем горы. Скалистые ребра ее точно пышут жаром, по самому верху ползают козы, грызущие камни скал, и среди них — совсем игрушечный башкирский пастушок.

Павлик смотрит на деревню, смотрит на гору, на стадо и все вздыхает утомленно и счастливо.

— Что ты вздыхаешь, маленький мой? — Мама называет его маленьким, как в детстве, но сейчас это не обижает: слишком ласково и упоенно на сердце.

— Ты посмотри, мама, какая красота.

— Только грязно очень в этой деревне, — увесисто вставляет тетка Анфиса. Она устала, раскисла и ворчит, в морщинах ее щек слои пыли, и вся фигура похожа на только что откопанную мумию. — И зачем только я поехала на старости, по дурости лет?

— Нет, вы посмотрите, тетя Анфиса, здесь в самом деле хорошо, — ласково говорит Павел и с удивлением чувствует, что в голос его прокрадывается расположение даже к тетке Анфе. — Я хотел бы пожить здесь подольше, а кататься верхом буду непременно.

— Какое тут катанье, чуть голову не свернул, — ворчит еще тетка, а Павлик разглядывает все с той же ласковостью ее татуировку и смеется.

— Вы, тетя, сейчас как индеец Густава Эмара.

С горки на заросшую диким вишенником ложбину катится тарантас. На дне ложбинки речка с самоцветными каменьями, с сонными розовыми цветами и листиками; лошади вступают в воду, порываясь напиться, гнут шеи, но взмахивает кнутом сердитый Кучер, тарантас ползет на гору, лошади берут с усилием, им трудно, экипаж подается назад, визжит отчаянно тетка, и сбоку тут же показывается Александр Карлович, поддерживающий тарантас за крыло.

— Но, но, вы — боговы!.. — сипит кучер, чмокая губами и действуя вожжой. Вывозят лошади на взгорье, Александр Карлович снова в седле, едут дальше, и оборачивается Павлик, приподнявшись в тарантасе: где же это? — и в упор смотрят на него печальные и строгие глаза.

Она сердится… На что?.. Чем он виноват?..

Кто-то трогает хлыстом его спину. Поворачивает голову Павлик: рядом с его экипажем едет обозленная Лина и что-то шепчет губами сердито. «Отчего и она недовольна? Отчего обе угрюмы и сердятся?»