Николай Крашенинников - Целомудрие

— Что вам, Линочка? — благостно спрашивает Павел: нет гнева в сердце его на кузину, а ведь это она послужила причиной переполоха. — Это вы тронули меня хлыстом?

— Да, я, — отвечает Лина, блестя злыми глазами. Улучив момент, когда Елизавета Николаевна отвернулась, она шепчет внятно и злобно, кривя пухлые губы: — Познакомила тебя на свою голову, влюбленный тюлень.

Отшатывается Павлик. Как больно и сладко укололо сердце. Что за глупость сказала она, эта злая девчонка? Влюбленный в кого?

Быстрым нежным взглядом он осматривается, по сторонам. Кузина Лина такая глупая. Тает на виске ощущение холодочка, точно бабочка коснулась крыльями там. Словно приникло к виску что-то: может быть, аметистовой бабочки пыль? С крылышек пыльца, влюбленно разрисованных природой? Или это золотоносная пыль оплодотворяющего древесного цветка?.. Не от лип ли цвет этот, что хранят в своих вершинах полные золота ульи?.. Не от меда ли ульев этих так сладко на душе?..

А Линка все-таки глупая, очень глупая. Когда сердится, лицо делается некрасивым: надо ей это непременно объяснить.

Но влюбленный… в кого?.. Неужели в самом деле влюбленный — он, Павел-восьмиклассник? Но зачем же эти глаза-сапфиры так суровы и печальны, когда ему, семнадцатилетнему, так благостно-хорошо?..

На пикнике, после обеда, вкусно припахшего дымом, за чаем на ковре с алыми цветами, отстранилась внезапно кузина Линочка от тех двух, что сидели рядом, и отошла прочь.

— Куда же ты, Лина? — спросила та, около которой Павел сидел.

Остальные были заняты делом: мама отвешивала сахар для варенья,

тетка Анфиса чистила ягоды, купленные у башкирок, а Александр Карлович усердно ставил в глинистых омутках речонки рачни.

Деда и бабушку Ольховских считать за живых было нечего: едва пообедав, они разлеглись под вязами на подушках и теперь спали как седые младенцы, облепленные мошками.

— Линка, отчего ты уходишь? Посиди с нами, — крикнула еще раз Эмма Евгеньевна.

Не ответила и даже не обернулась кузина Лина. Только рукой махнула и отправилась к Драйсу раков ловить.

На ковре притихли, молчали двое. Здесь, в отененной равнине, не было жарко. Кусты стояли неслышно и таинственно; обрадованная предвечерней прохладой, дремала трава, прислушиваясь к тихому лепету горной речки. Это там, в вышине, где по краю бежала белая каменная дорога, еще палило степное немилосердное солнце; здесь же все было таинственно, влажно и тихо; тихо и таинственно было и на душе.

Не гремело внизу; поверху, по той белой раскаленной дороге, порой с грохотом прокатывалась башкирская телега, грубо стуча железом ободьев; сюда же, вниз, шумы доносились затихшими, смягченными, и смягченно отзывалось на сердце.

— Странная жизнь! — сказала вдруг Эмма Евгеньевна, — так неожиданно, что Павел, утонувший в звонах сердца, болезненно вздрогнул.

— Какая жизнь?

— Да вот эта, горная или степная, как вы ее назовете. Какая особенная она, неслышная, своеобразная; далеко там, за этими взгорьями, катятся паровозы, стоят многоэтажные дома, ревут фабричные трубы, а здесь жизнь не движется тысячелетия, стоит и дышит на одном месте, притихшая, сонная, неизменяемая, такая, какой была еще при Чингисхане… Как надо примечать ее; ведь, может быть, это уже последнее ее молчание. Надвигается город, приближаются люди с чугуном и железом… Помните, у Лермонтова:

Вам не скучно, Павлик?

Теперь, после скачки, она уже не называла его по отчеству. Павлик был перед ней, юный Павлик, который чуть было не скатился с обрыва, который мог теперь лежать неподвижным, с тенями крови у этих невинных губ.

— Вам правда не скучно?..

— Нет, нисколько, — радостно, даже растроганно ответил Павел и подышал трепетно, сам не зная почему. Ведь это она сказала: «Павлик», как мама; но почему трепет на сердце?.. — Мне нравится, что сейчас вы такая тихая и грустная, — сказал он еще и пожевал травинку.

Посмотрела она, как жует травинку этот смуглый восьмиклассник, улыбнулась растерянно, хрупко и печально.

— Да, я сегодня печальна, но и в печали этой новой мне так светло.

— Мне тоже, — доверчиво шепнул Павел.

И опять улыбнулись загадочно и печально глаза.

— Хорошо жить, Павлик, лишь когда семнадцать лет.

Подивился, отбросил травинку: не про себя ли она?

— Это вам-то не хорошо?

— Хорошо еще только годы… а вам — десятки лет. Знаете ли вы, что через несколько зим вы уже не узнаете меня?

— Почему не узнаю?

— Не будет уже молодости, маленький мой.

Рассмеялся Павлик, долго смеялся, не верил.

— Это вы-то? Такая красивая?

— Разве я красивая?

— Вы? Очень красивая! Оч-чень!

— Милый, славненький мальчоночек мой.

Затихли оба.

— А я в самом деле приду к вам в гости в городе.

И поднялась она, и отодвинулась в волнении, в непонятном страхе.

— Нет, нет, не приходите. И не думайте об этом.

— Почему же? Ведь вы же сами…

— И не помышляйте об этом, говорю я вам. Расстанемся здесь навсегда, но друзьями. Милыми, доверчивыми, невинными друзьями. Здесь, под этим горным солнцем, будем дружны и близки, а там — чужие. В городе вы совсем забудете меня.

— Я-то вас никогда не забуду, — печалью и внезапной угрюмостью повеяло в голосе его.

И покачались над мраморным лбом прелестные рыжие завитки. Точно нити золотой солнечной паутинки блеснули перед глазами семнадцатилетнего. Блеснули и загасли.

— Нет, вы-то и забудете меня.

Лина подходит, злая и некрасивая. Глаза ее распухли.

— Что же, придете вы посмотреть, сколько Александр Карлович раков наловил? — бешено сверкая глазами, спрашивает она и рвет с ветки листочки.

«Никогда не ищите меня в городе: плохо будет», — слышит еще Павлик предостерегающий голос над собой, когда они идут к реке.

Наступает сумрак, и с ним разом ложится свежесть на все. Дымятся жаровни последними угольками, наварены десятки банок варенья, устраивают в экипажах для спанья постели, все надели теплое платье, Александр Карлович мастерит палатку для дам.

— Как только в горах сядет солнце, вместо жары мороз начинается, я знаю, — говорит жирная тетка Анфа, стуча последними зубами.

А дед с бабушкой Александрой уже ничего не говорят, оделись оба в заячьи тулупы и уставились на всех проходящих зелеными лицами, озлобленными глазами: зачем ни с того ни с сего их с теплых постелей в башкирские горы дураки затащили?

— Да, в наше время дедушки костры на всю ночь разводили, — говорит еще тетка Анфиса.

— Для чего же костры? — спрашивает кузина Лина, со злобой и ненавистью глядя на нее.

— От холода и по причине волков.