Николай Крашенинников - Целомудрие

И опять спал Павлик эту ночь покойно и крепко. Только среди ночи ему раз почудилось, будто Пашка подошла к нему и дышит. Он поднял голову. Никого не было. Потом запищал кто-то за окном — пронзительно и четко, точно смеясь. Но не испугался Павел: это кричала сова.

Теперь, после ссоры, уж понятно, был конец всей торговле, и Павлик заглянул в лавочку только для порядка.

Однако там все было прибрано и чисто, и дрова и изразцы лежали снова правильными рядами; значит, Пашка была и сегодня и устроила все.

Мало того, в уголке в жестяной посудине Павел нашел еще кучу глиняных шариков. Несколько пар было оклеено золотой бумагой, походили они на елочные орехи. Доволен был Павлик. Пашка глупая и говорит странно, но шары из глины лепит так, что позавидовать можно.

Он не очень удивился, когда вскоре же у дверей лавочки появилась Пашка. Напротив того, показалось Павлику, что нужно сделать вид, будто не произошло никаких неприятностей, и он весело сказал:

— Ну вот и ты! Снова за покупками? Чего же тебе отпустить?

— За покупками, — медленно подтвердила Пашка, и лицо ее осталось серьезным. Не улыбалась и не смеялась она, — это было удивительно.

— Что это ты сегодня невеселая?

Пашка опять отвечала серьезно:

— Будешь веселая, коли мать за косы таскала!

— За что же она тебя таскала?

— А белье не выстирала. Должна была простынки застирать, а я с тобой тогда в лавочке провозилась.

— Значит, мать твоя сердитая?

— Сердитая — не сердитая, — бедные мы. Устает за стиркой — вот и осерчала.

Задумался Павлик. Стало ему жалко Пашку.

— Вот когда у меня будет много денег, я тебе непременно с матерью сто рублей подарю.

Помолчали.

— Ты играть будешь, что ли? — осведомился Павлик.

Пашка привстала с прилавка. Торговля шла вяло, выходило все одними и теми же словами, и сам Павел признался, что это скучно.

— Я же и говорила тебе, что скучно, — подтвердила Пашка. — Уж гораздо интереснее в семейство играть.

— Это как же еще в семейство?

— А в семейство так. Ты, положим, отец, а я твоя дочка. Или так, — ты сынок мой и только что родился… А ты знаешь, как люди родятся?

— Не особенно, — признался Павлик. Он хотел было сказать: «Не знаю», но было неловко в этом признаться, и он сказал: «Не особенно».

— А я знаю, — объяснила Пашка. — Я видала. Вон у матери моей Петька рождался, — я видела все.

— Как же это бывает? — Уже заинтересованный, Павлик придвинулся к Пашке. Глаза его не мигали.

— А так бывает, — осмотревшись, стала объяснять Пашка и понизила голос. — Сначала у матери стал такой большой живот, что ходить стало трудно, и она все лежала. А потом она как начнет кричать!..

— Отчего же кричать?

— Должно быть, оттого, что ей себя жалко стало.

— А отчего ей себя жалко стало?

— А оттого, что стало страшно: ведь у ней при Петьке живот раскрылся!

Несколько мгновений Павлик сидел ошеломленный, с раскрытым ртом.

— То есть как это живот раскрылся?

— Ну так, что Петька вылез у нее из живота!

— Врешь! Врешь! — крикнул во весь голос Павлик и затопал ногами. — Ты все время мне врешь и надо мной смеешься… — Снова взглянул он в глаза Пашке и вдруг, закрыв лицо руками, побежал прочь. — Убирайся к черту, дура! Не приходи никогда!

Прибежав домой, он бросился в чулан и засел там в темноте среди покинутой мебели. Щеки его горели. Он узнал что-то мерзкое, стыдное, И сердце колотилось в груди. Если бы теперь пришла в кладовую мама, он, вероятно, так же затопал бы на нее ногами и стал бы бранить ее. Но, к счастью, ее не было. Опозорен был Павлик, чувствовал он. Он знал теперь что-то такое скверное. Люди выходят из человечьего живота, и человек, из которого люди выходят, кричит от боли. Отвратительно было это. Даже маму, милую, необыкновенную маму он стал любить словно меньше за то, что ведь она тоже вышла из живота. А тетку Анфису начал прямо ненавидеть. Подумать только, какая мерзость! У человека раскрывается живот и выходит ребенок. Может быть, так же когда-нибудь раскроется живот и у Павлика. Да полно, наверное, все наврала эта рябая дура Пашка. Конечно, наврала. Ну как это может быть? Ведь люди же остаются живые.

Павлик подошел к двери чулана, приоткрыл ее, поднял на себе рубашку и стал глядеть. Ну откуда здесь вылезти человеку? Все гладко. Если даже предположить, что люди родятся маленькие, как дети, — и то: откуда вылезти, когда все чисто и кругло? Нет, конечно, Пашка, злая дура, наврала.

Однако мысль об этом цепко и тяжко запала в голову. Против ноли Павлик думал о том, как рождаются люди, и первой мыслью ею при взгляде на каждого проходившего мимо было: «Вот, он тоже вылез из живота». Противно было смотреть на человека. Павлик не знал, как люди рождаются, но думал, что это бывает благороднее.

Самое лучшее было бы, чтобы прекратить все сомнения, расспросить обо всем у мамы. Но как спросить? Как начать разговор? Павлик чувствовал, что он краснеет при одной мысли о том, как он подойдет с таким вопросом к матери. Еще так недавно он спросил у нее:

— Мама, а какие бывают котенкины яйца?

И лицо мамы заалело, и она, видимо, смутилась, а ведь спросил он самое простое. Он видел, что у кур из яиц рождаются цыплята; из каких же яиц котята появляются?

— Нет, миленький, котята рождаются не из яиц, — сказала ему мама и снова замялась. — Это, видишь ли, бывает иначе…

Павлик смотрел на нее, и она видела его залитые тенью глаза, а он видел, как она затрудняется объяснить и на щеках ее появляются пятна.

— Я когда-нибудь расскажу тебе подробно, а сейчас мне некогда! — сказала Елизавета Николаевна и поспешно ушла. И не возвращалась больше к этому делу. Как же было расспрашивать ее о рождении людей!.. Нет, как это ни неприятно, следовало опять обратиться к Пашке.

Очень не хотелось делать этого, но исхода не было. Только у одной Пашки это осталось бы в тайне, — она побоится рассказать матери или кому другому — и то, что Павел узнал бы, осталось бы навсегда между ними двумя.

Проходили дни, а стремление узнать мучительную тайну не ослабевало в душе. Оно росло и ширилось, оно подавляло душу. В самом деле, как было не узнать этого — как человек рождается, как появился на свете он сам, этот вот Павлик, этот вот с узкими черными бровями, с глазами темными, печальными, как вечерний свет.

И он не мог побороть в себе засевшего в мозгу стремления узнать; он боролся с ним, старался уйти в учебники, в историю Заветов — но не отвлекало ничто. В Старом Завете было сказано определенно: «Бог взял глины, дунул на нее — и явился человек. Потом ребро взял у человека — и появилась Ева». Это не совсем было вероятно и, пожалуй, даже глупо, но все же — прилично, не было ни болей, ни криков; а ведь что, что рассказывала Пашка, было совсем неприлично, совсем нехорошо.