Николай Крашенинников - Целомудрие

И странное решение охватывает душу Павлика: он должен ее увидеть, должен проникнуть к ней, как бы это ни было преступно и страшно, должен пройти, прийти и сказать:

— Вот я, я не такой, каким был там, ты не осуждай меня.

«Проникнуть к ней!..» — горестно улыбается Павел. Он — и к ней, он, маленький, никому не ведомый гимназистик, и она, жена губернатора, живущая, как бы в ироническую угрозу, к тому же в губернаторском дворце. Проникнуть и прийти к ней! Это было. бы лишь жалким и смешным безумием. Не раз и не два проходил Павлик мимо губернаторского дворца, — мрачное, торжественное здание, похожее на крепость или на английскую церковь, украшенную каменными львами и деревянными будками, в которых ежечасно и еженощно дежурили часовые.

В таком городе губернаторы жили со стародавней помпой; дворец их прежде принадлежал начальникам области, генерал-губернаторам края, великолепным и страшным наместникам, имевшим Именные листы, владевшим правом жизни и смерти, их драгоценное существование охраняли воины, церберы, тритоны, и проникнуть сквозь ограду их внимания, да еще с целью увидеть жену губернатора, было бы последним безумием.

И, однако, несмотря на все это, Павел думал о свидании. Да, несмотря на все, он попытается ее увидеть, он непременно увидит ее, он достигнет этого, хотя бы пришлось затратить на это месяцы. Ведь не всегда Эмма дома, она выезжает из дворца на балы и вечера, она бывает, наверное, в церкви, она вот выехала на спектакль, наконец, подле ее дома — старый тенистый вековой липовый сад, не может быть, чтобы она никогда не выходила на его аллеи, не может быть, чтобы никогда не захотелось ей пройтись под деревьями, напоминающими ей ту первую и единственную, непроницаемо-синюю горную далекую ночь.

И решение созревает в уме восемнадцатилетнего. Он каждый день будет ходить утром и после обеда; если она не выходит в сад утром, она, конечно, может выйти вечером. Правда, сад обнесен чугунной решеткой, но решетка эта стара, как и дворец. Случайно видел Павлик, гуляя с Умитбаевым по лесу, что одна сторона ограды забыта губернаторским вниманием, — самая дальняя, примыкавшая к вязовой роще, была сложена из дерева и камня; камень, кладенный на извести, местами расползался, а деревянная решетка дрожала, полуистлела. Вот тут-то он и может пробраться в сад губернатора. Правда, это опасно, но у него есть револьвер, он может выйти вооруженным; к сожалению, пули были потеряны, но можно было, во всяком случае, поискать их.

Главное было не в оружии — главное было явно и ясно! — ее увидеть. Он добьется этого, разве он не настойчив, разве у него нет мужества и решимости, разве сердце его, сердце приниженное и поруганное, жаждущее очиститься, не призывает его необоримо к ней?

И на следующий же день приступает Павлик к исполнению своего намерения. Забрав револьвер и в сумочку хлеба, он выходит из дому, сказавшись матери, что к знакомым на дачу. Путь не близок, губернаторский дворец на краю города, он продежурит весь день, он вернется только вечером или даже ночью, но он должен за это время хоть что-нибудь о своем деле узнать.

Можно будет для безопасности так сделать: не подходить сразу к бреши ограды, через которую можно во дворец проникнуть, а сначала обойти вокруг всего сада, зайти с фронтона, начать обход с ворот, с этих парадных, внушающих почтение ворот со львами, похожими на лисиц, затем пройти мимо будок со сторожами, пройти смело, спокойно и медленно, как незаинтересованному человеку, и в то же время на все зорко смотреть.

Да, конечно, это нелегко, это сопряжено с выдержкой и риском, но разве совсем забыты повествования Густава Эмара и Майна Рида, разве изгладилась память в душе о смелом юноше, спасшем эсквайра и весь экипаж корабля от мести зверских разбойников и потом нашедшем на необитаемом острове, к общему удовольствию, груду золота и серебра?

С бьющимся сердцем, сжимая в кармане револьвер (пули так и не нашлись), проходит Павлик по утрамбованной, отшлифованной площадке губернаторского променада. Закрыты наглухо чугунные ворота, солнце палит лениво и равнодушно, львы-лисицы беззубо зияют позеленелой пастью, и так же лениво сидит у полосатой будки старый унтер, крутящий табачок.

Как тополя пахнут чудесно и сладостно, может быть, от их запаха на душе не страшно?.. Да разве страшен и этот старенький с рыжей саблей, с потрескавшейся кобурой? Вместо оружия торчит из кобуры газетная бумага, может быть, скрывающая в себе скромный завтрак, а то и склянку с бальзамом для согревания души? Губернатор строг, это все знают, он любит форму, кобура так кобура, но не станет ведь даже строгий губернатор расспрашивать у заслуженного унтера, что у него в кобуре: револьвер или «живая вода»? Раз и другой проходит Павлик мимо дремлющего сторожа… Хоть и не очень он страшен, а как сердце бьется. Как стучит оно, непрошеное, как мешает разобраться в душе, собраться с мыслями и совсем толково, по Густаву Эмару, положение обсудить.

«Пройти еще раз или не проходить?» — задает себе вопрос Павлик, лицо его темнеет от волнения.

Он прошел дважды, но в странной робости ничего не заметил. Проходить в третий раз неблагоразумно, но как же не сделать этого, когда он ничего не видел? И проходит соглядатай, проходит мимо сторожа, и снова бьется сердце.

Час полуденный, охрана на обеде, потому, наверно, и сидит этот дедушка, потому, конечно, и усадили его.

За оградой зеленеют газоны и клумбы, в отдалении темнеет колоннами стародавний дворец, коричневая часовня матово блещет поникшим крестом, реют над куполом какие-то пичужки, собака греется, важная, как губернатор, с массивной медной цепью на шее. Разве все это так страшно, разве не побуждает к смелости, к решительному шагу?..

Но приближается гимназистик к ограде и бросает на сторожа испытующий взгляд: поговорить с ним разве, повыведать тайну, разве так в былое время не делал знаменитый Жан Следопыт? Все можно разузнать сразу, если умело выпытать, старичок немудреный, ему вдомек не будет. Кашлянул для храбрости, приближается Жан Следопыт…

— Губернаторский дворец будет?

— Губернаторский.

— Губернатор живет здесь?

— Губернатор.

И кончилась разведка на этом. Не идут из головы мысли, как их ни жми. О чем еще спросить? Хороший ли человек губернатор? Гуляет ли после обеда?.. И без того сторож отвечает лениво, не глядя, сколько, должно быть, подобных ответов дал он праздношатающимся на своем веку…

Ведь нельзя же спросить прямо: дома ли губернаторша? Это было бы верхом безумия, все пути были бы отрезаны к дальнейшему, а ведь только в этом вопросе и была вся суть. Важное дело следовало делать не попросту; равнодушно присвистнув, отходит Павлик и садится в тени, в стороне, на еловом пеньке. Палит солнце, летнее, немилосердное, мятежной красоты исполненное, над лесом белые обманчивые, словно от кого-то убегающие облачка, серебристые конфетти слетают беззвучно с каких-то темных лесных вершин; жужжат в травах бездомные букашки, тяжелый шмель щелкнулся о колено, опрокинулся на камни и шевелит ножками, силясь подняться.