Николай Крашенинников - Целомудрие

— Избалуете вы этих погонялок… Завтра же все как следует соверши.

И ворча еще что-то в свой изысканный галстук, приподнял Нил Власьич край атласного одеяла, лежавшего на диване с пуком белых простыней. Желал в порядке он убедиться, беспорядку не было, и, оставив девушку доканчивать уборку книжного шкапа, вышел строгий дед и побрел к ее превосходительству вниз доложить.

А студент остался наедине с этой маленькой, тихой, которая возилась в углу неслышно, как мышка. Осторожными взглядами ой посматривал на ее тонкую талию, на башмачки белые, выглядывавшие из-под края платья, на бантик накрахмаленный, которым был завязан фартук; на затылок узкий, где волосы вились узеньким завитком, волосы белые, напоминавшие лен и сказку и с паутинкой схожие, словно издававшие сладостный аромат.

Так веяло на сердце ароматом, что должен был отойти Павел. Не понимал он себя: отчего его вдруг так повлекло к этой впервые увиденной девушке, неужели только оттого, что ее волосы — золотой лен? Отчего же жалость вместе с радостью в его сердце? Так равнодушен был он всегда к женщинам и девицам, всегда, кажется, он отдалялся от них, а они к нему приходили, а не он к ним; а вот теперь его тянет, зовет жалобно, неудержимо и странно, манит к неизвестной девушке, к простой, случайно встреченной горничной, у которой есть жених с бакалеей, торгующий как «местный житель» вот тут же, на углу.

Не оттого ли произошло это, что поразила его фраза бабушки; не то ли было, что уже узнал он горькую сладость, что женщина могла дать, или просто бывают такие натуры, которые влекут к себе неудержимо, неудержимо, необъяснимо, вопреки рассудку, смыслу, сердцу, вопреки всему? Смотрит Павлик тихонечко, осторожно: все возится она, перетирая книжки, расставляя их по полкам; она делает это восхитительно лениво и неумело, подле громадной ставит маленькую, как капля, ставит книжки подчас вверх ногами; но отчего так милы и девственны ее движения, отчего так невинно колеблется ее стан, отчего узкая грудь вздымается смущенно, как только она повернется профилем к окну?

И раздражения нет уже на сердце студента, раздражения на то, что она лавочнику отдана. Что же, бакалея так бакалея, она же милая, как цветочек. Цвети, беленькая, и радуйся, пока не подошла жизнь.

Задумчиво приник со сдавленным жалостью сердцем к стеклу рамы лицом, а лицо все пышет, ему жарко и приятно, ему не хочется той прохлады, которая за окном.

Гаснут, гаснут перламутровые дали; это невиданно, чтобы московское небо могло отливать таким перламутром; или оно такое только над особнячком Арбата, старенького сонного Арбата с зеленью его садов?

И оборачивается испуганно Павел: его зовут, его позвали; голос у нее несколько сиплый, но и это умиляет; она спрашивает его, налить ли ему воды в умывальник или сделать это попозже, чтобы вода была холоднее, может быть, он любит умываться теплой водой?

Павел смотрит на нее и улыбается: умывальник, теплой водою… — как смешно говорит она это, как глаза ее блещут искорками зрачка… Ну, отчего она так ему нравится, отчего кажется такой милой и нежной, она ведь только крестьянская девушка, как могла она возрасти на охапке соломы в курной избе.

— Вы откуда же, Поля, и где ваши родители? — тихонечко, вкрадчиво, себе самому изумляясь, спрашивает он ее. Зачем это вдруг стало ему интересно, почему смущенно затмились глаза тоненькой Поли? Она перебирает в руке складку скатерти, белизна ее щеки мгновенно покрылась густой тенью кармина, она бросила вперед обе ладони, точно отстраняя кого-то, и говорит тем же низким беззвучным голосом:

— Моего отца я никогда не видела, говорят, я незаконная дочь.

Отстраняется и Павел. Вот что, вот оно как; и сказала она эти странные слова просто и кратко; вот почему у нее волосы такие, и вид необычный, и руки атласные… Она не крестьянка, она незаконная, ее отец какой-то офицер или помещик, он живет где-то на свете, о ней не зная, и вот его дочь определяют к лавочнику с бакалеей, к местному жителю, который тут, на углу, вот почему его охватили жалость и влечение, вот почему сердце его потянулось к ней, обреченной, и вот, наконец, какая жизнь и какие в ней дела.

— А ваша мама? — медленно и раздельно спрашивает Павлик и сам дивится, какой жалостью пропитывается голос его. — Ваша мама живет в деревне? Вы любите, Поля, ее?

— Моя мама в больнице, у нее чахотка, — отвечает Поля и вновь принимается за книги.

Теперь Павел понимает, почему ею, этой, так все распоряжаются: она сирота, за нее некому заступиться; дед у нее строгий и своевольный, сам воспитанный в подчинении, требующий того же и от своих.

— И вы, Поля, любите своего жениха, не правда ли? — пряча глаза, тихонечко шепчет Павлик. И проносятся по комнате слова, тихие, раздельные, такие же странные, как только что сказанные ею, и два пурпурных пятна злой болезни окрашивают эти милые мраморные щеки:

— Он рябой, пятидесятилетний, он вдовец с троими детьми.

Вновь прислоняется лицом к стеклу студентик. Вот оно что, вот он,

этот почтенный бакалейный торговец, местный житель, проживающий на углу. Да, вот как бывает на свете! Молодой господин позаботится во время досуга, произведет на свет дочку с белыми как лен волосами, и покинет, и бросит, и забудет ее, а мать этой дочери будет лежать в чахотке в больнице, а дочь эта будет отдана рябому почтенному вдовцу с бакалеей и троими детьми.

Теперь уже совсем понятны Павлику и влечение к Поле, и страх, и жалость, и боль.

Так печально ему, так нудно у него на сердце, что не обращает он внимания даже на то, что в мезонинчик его явилась сама бабушка-генеральша и смотрит на него выцветшими глазами в упор.

— Надеюсь, молодой друг мой, что вы порядочный человек? Этим все сказано, — говорит она.

И взглядывает в старческие очи студентик, и начинает смеяться тихонечко, горько, так, что смущаются даже генеральские властные глаза.

— Ах, бабушка, бабушка, какая жалкая чепуха…

Среди ночи Павлик просыпается с щемящим сердцем, а в сердце мысль о ней. Несомненно, он спал, он заснул тотчас же, как только улегся на этом турецком диване, но и во сне он думал о ней, о той, которая волосы свои подменила льном, которой глаза горели синими искрами, которая нежна была и бела, как день весны.

Ее жизнь страшна, ее жизнь ужасна, ей в будущем предстоит самое темное, что только бывает на свете, — и он, Павел Ленев, и не кто другой, как Павел, должен спасти ее. Это же ясно как воздух, что рождена она для другой жизни, не для той, которую готовили ей. Она не могла бы ужиться с этим бакалейным лавочником, она не сможет этими бедными руками нянчить его детей. Ее отец, тот проклятый человек, который родил ее и бросил, должен был подумать о ней, но так как его нет подле нее или, может быть, даже нет на свете, то, очень просто, позаботиться о ней должен Павел… Он же должен спасти ее.