Николай Крашенинников - Целомудрие

На следующий же вечер назначается чтение повести Павлика о доне Родриго. которая намечена фельетонами в первых же номерах «Голоса жизни».

Когда Павел входит в уютную приемную, там все уже готово для чтения. Шипит на столике серебряный самовар, столик уставлен сластями и печеньями, алый шелковый свет разливают по комнате громадные лампы, ноги тонут в коврах, тело тонет в креслах, а подле столика в темном открытом капоте Татьяна Львовна, протягивающая талантливому новеллисту, как давнему другу, свои белые, сдобные руки.

— Садитесь, вы первый, я нарочно вас пораньше пригласила, чтобы мы могли наедине побеседовать об искусстве, — говорит она, тихо блистая своими ясными глазами. — Сюда садитесь, рядом со мною, вы ничего не имеете против?

— Напротив.

— Андрей Николаевич меня к вам ревнует. Знаете, этот маленький экономист? То есть как экономист он, конечно, не маленький, с его именем считаются в министерстве, но как человек…

Внезапным, вкрадчивым смехом потрясается упругая грудь издательницы. Зубы у нее прелестны, смех мелодичный, за окном осенняя сырость, а в комнате так уютно и тепло.

Павел садится к чаю, а Татьяна Львовна к нему придвигается и, улыбаясь, смотрит ему в глаза и потом кладет ему на руку свои нежные цепкие пальцы.

— Такой вы молодой и такой талантливый… Как приятно вам, я думаю, жить…

Конфузится Павлик.

— В моей новой повести…

— Вам ведь двадцать лет?

— Двадцать два. Впрочем, я сказал неправду. Мне — девятнадцать.

— Милый вы. Глаза у вас прелестные. И брови. Хотите, я с вас буду рисовать портрет?

— Портрет? Как же газета?

Снова тихим смехом потрясается грудь Татьяны Львовны.

— Мы найдем время и для газеты… Впрочем, если вы не доверяете мне, если не хотите…

— Помилуйте, я…

— В доме напротив Строгановского училища у меня есть студия. Я работаю там от десяти до двенадцати. Дом номер двенадцать, запомните? Я работаю до двенадцати, и дом двенадцать, будете помнить?

— Собственно говоря…

— Не хотите?

— Помилуйте, какой же я писатель, чтобы с меня портреты писать?!

— Если только это — не беспокойтесь. Вы в моей власти… — Она придвигается, прижимается к Павлику грудью, тепло и лукаво дышит, блистая глазами. — Завтра в одиннадцать. Сюда идут… Хорошо?

— Хорошо… — больше от неожиданности соглашается Павлик.

Покашливая, угрюмо шлепая губами, входит в приемную желчный экономист.

— Александр Львович вместе со мною, он раздевается… А, вы уже здесь?

— Да, здесь, — дерзко говорит Павел.

Улыбается белокурая издательница.

Через час, после хорошей закуски, начинается чтение повести о доне Родриго.

Павлик взволнован; хотя он и чувствует все достоинства повести, но лицо его покрывается пятнами, голос дрожит, глаза стараются спрятаться, особенно когда на него наскакивает своим язвительным взором экономист.

— Эта повесть, если не ошибаюсь, из испанской жизни. Неужели вы успели съездить в Испанию? — желчно осведомляется он.

На помощь оробевшему сочинителю выступает Татьяна Львовна.

— Это совсем не обязательно, — возражает она. — Вы, Андрей Николаевич, судите по всему с точки зрения вашей науки. Об искусстве рассуждать так не приходится. Вспомните, как сказано:

Важнее всего, милый Андрей Николаевич, талант!

Она так подчеркивает последнее слово и с таким приметным ударением произносит его, что взбешенный экономист бросает сигару под кресло и углубляется в кекс.

Конечно, двое из слушающих к нему расположены, но этот экономист опасен. Чтение доставляет Павлику немало муки, и только похвалы Татьяны Львовны поддерживают его на всех поворотах повести.

Издательница восторгается ею, по-видимому, нелицемерно, редактор Александр Львович сосредоточен и мрачен, ну да иначе и нельзя! Ведь бедному дону Родриго приходится у подъезда плохо, человек не должен радоваться несчастью ближнего, особенно когда над ним рукой преступного убийцы занесен стилет.

— Очаровательно, очаровательно! — восхищалась Татьяна Львовна.

Самый факт убийства совершился только во втором часу ночи, после

чего сердитый экономист тотчас же надел шапку и ушел.

— Сильно, компактно! — угрюмо оценил и редактор и поднялся.

Приходилось уходить и счастливому испанскому автору. Задержала его руку в прихожей издательница и пожала нежным, значительным движением пальцев.

— Завтра в одиннадцать, помните.

С отуманенной головой выходит из редакции Павел.

Идет по тротуару, думая о странной белокурой даме, о своей повести, которую скоро напечатают на страх кому надо, о самом себе, о том, что жизнь его теперь стала бескрасочной, безрадостной как никогда.

Кто-то догоняет его, шлепая большими кожаными калошами; отвратительный запах сигары окружает его; маленький желчный экономист равняется с Павлом, запыхаясь от спешки; при свете фонаря видно, как стекают по его худым желчным щекам капли пота, узкие глаза сверкают как шильца.

— Знаете, ваша повесть определеннейшая дрянь, имею честь кланяться, — говорит он и проходит дальше. — Конечно, влюбленным дамам…

Лицо Павлика покрывается краской, он делает к экономисту несколько быстрых шагов.

— Послушайте, вы…

— Имею честь кланяться, дон Родриго!..

Так чисто и неожиданно подрезал экономист, что гнев Павлика рушится, как висевший на ниточке камень: он растерянно отступает, а кожаные калоши уже шмыгают дальше, и остается дон Родриго наедине с собой.

Совершилось, однако, событие, которому Павел не верил: бабушка Марья Аполлоновна продала свой дом.

Вероятно, слишком и необоримо было красноречие статского советника, уступила бабушка, заманчива была и цифра, определенная ей за старенький особнячок.

— Поздравляю вас с радостным событием! — сказал статский советник и Павлу, а когда тот неприязненно удивился, поспешил разъяснить: — Радостным потому, что для вашей бабушки это истое благодеяние: она может переехать на жительство в более благоприятный климат и увеличить себе здоровье, по крайней мере, на двадцать лет.

Сама бабушка была и довольна и недовольна. Довольна была крупной суммой, полученной на руки, и возможностью жить в любимой Ялте; но привычка к старому дому сидела в душе крепко; как было на старости лет покидать «избранное» московское общество, своих приятельниц и фавориток, своих питомцев и сирот.

Ворчала, ворчала Марья Аполлоновна, досталось немало и сладкоголосому гамаюну — статскому советнику: бабушка привыкла со всеми вести дело начистоту и счастливому комиссионеру изложила свое недовольство в следующем виде: