Николай Крашенинников - Целомудрие

— И нелегкая же, сударь, вас дернула ко мне с покупателем лезть.

Статский советник сначала похохатывал и целовал ручку, а потом, по совершении купчей, окрысился.

— Это вот называется человеческой благодарностью! — выразился он.

Как бы то ни было, через месяц дом должна была бабушка очистить; не прошло и двух недель, как плотники стали возводить вокруг особнячка леса; так здорово они гаркали, ставя бревна и доски, что бабушка сама была рада выбраться из дому ранее условия; снеслись с крымскими тетушкиными телеграммами, и в одно морозное ноябрьское утро препроводил Павлик Марью Аполлоновну на Курский вокзал.

Не оказалась бабушка неблагодарной перед внуком: на сберегательную книжку было внесено ею на имя Павлика восемьсот рублей, и комнату сняла ему Марья Аполлоновна в роскошном барском доме на Поварской, в благовоспитанном графском семействе, заплатив за комнату за полгода вперед.

— Немножко как будто бы я, мой друг, перед тобой виновата, но виновата без вины.

На проводы бабушки собрались, конечно, все чада и домочадцы. Заседала Марья Аполлоновна во главе прощального стола на вокзале чинная и важная, в необычайном лиловом капоте, на который все дамы посматривали с изумлением.

Обедали чинно и богато и пили прощальное шампанское, все по положению; платила за угощение бабушка, как велось, видимо, издавна по традициям, и среди гостей, как Феникс из пепла, появился некогда огорченный статский советник и все время говорил блестящие речи и всех веселил шутками и анекдотами, так что улыбалась даже бабушка, несмотря на волнения с переменой жизни.

Пробили звонки, прокричали кондукторы, бабушка залезла в свое купе международного общества и смотрела из широкого окна вагона, как выцветшая старомодная картина, натянуто улыбаясь.

— Вот вы остались, молодой человек, и без бабушки! — сказал Павлику статский советник, когда поезд отошел.

Павел презрительно пожал плечами.

— Вернее, бёз бабушки остались, сударь, вы.

Статский советник наморщил брови, стараясь проглотить мудреную пилюлю, а Павлик уже шел прочь с перрона, не обращая внимания на синклит провожающих старух.

Он направился к извозчику и поехал прямо к своему новому жилищу. Теперь, благодаря бабушке, у него уже имелась движимая собственность: из вещей старого дома уделила Марья Аполлоновна сочинителю свой ореховый письменный стол, и два кресла ореховых, обитых плюшем, и шифоньерку с хитрыми шкапчиками и замками, и несколько шкапчиков и тумб.

У Павлика получился изящный ассортимент кабинетной мебели, он мог гордиться убранством своей квартиры; это несколько сглаживало чувство неловкости перед житьем в чужом семействе: все-таки хоть и в чужом жил он, да было у него свое.

Графская семья, у которой стал проживать он, состояла из вдовы-графини, сорокалетней дамы с черными бровями, очень белой, бледной, высокой и красивой, с орлиным носом и утонченными манерами; при графине проживала мать ее покойного мужа, маленькая запуганная старушка с бельмом на глазу, и два племянника-гимназиста, два сорванца, которых графиня умела в струнке держать.

До сорванцов, однако, Павлику не было дела: его комната была угловая, рядом с парадным входом, а гимназисты жили где-то в конце коридора, у кухни. В день переезда графиня выдала Павлику английский ключ при вежливой просьбе быть аккуратным, разъяснила, сколько раз следовало звонить горничной и лакею, и, указав, что сдала она комнату из уважения к Марье Аполлоновне, больше Павлика не беспокоила.

Да и не надо было чужого внимания девятнадцатилетнему студенту. Перспектива самостоятельно обедать в ресторане, пить утренний кофе в кофейне и вообще повести самостоятельную жизнь молодого писателя улыбалась ему. Кроме того, и дела завелись такие, в которые не хотелось посвящать чужие глаза и уши: взять хотя бы дело с газетою «Голос жизни», вернее, с издательницей ее, которая вот уже месяц как рисовала в своей студии портрет Павлика, — нет, здесь было не до чужого внимания, хорошо было даже то, что бабушка на берегу синего моря жила.

В студии Татьяны Львовны Павел, конечно, побывал следующим же утром, как и было назначено, в одиннадцать часов. Была это прелестная комната с широким окном на Воробьевы горы, с потолком высоким, расписанным мифическими сценами, вся уставленная мольбертами, полотнами, дорогими вещицами и гипсовыми моделями.

Когда Павлик вошел, художница уже сидела за мольбертом в дорогом японском халате. Войдя, писатель здорово сконфузился: все полотна Татьяны Львовны изображали голых женщин; женщины и девицы эти и лежали, и стояли, и сидели на коврах, и купались; одни улыбались, другие плакали, третьи простирали к Павлику бесстыдные руки; признаться, от такого обилия женщин у сочинителя зарябило в глазах… Но он тут же вспомнил счастливое слово «предрассудки», вспомнил, что он получивший известность писатель, и, деловито нахмурившись, как привычный ко всяким видам, прошелся меж рядами соблазнительных холстов.

Если следовало говорить правду, все эти рисунки не производили впечатления настоящих; но так много лезло в глаза отовсюду розовой и желтой краски, и полных плеч, и улыбок, и бедер, что сюжеты подавляли, и, несмотря на всю сдержанность, голос Павлика первое время дрожал.

— Вы не удивились моим сюжетам? «Les femmes nues» [10] Обнаженные женины (франц.) — это моя специальность, — спросила своего гостя Татьяна Львовна.

Павлик, хотя и был поражен, счел уместным с серьезным видом подвигать бровями и сказал медленно, вдумчиво, как и полагается сотруднику многих журналов и газет:

— Нет, отчего же, все роды искусств священны, лишь бы было проникновение в жизнь.

Издательница осталась довольна этим милым афоризмом и перешла к более существенным вещам.

— Вы непременно у меня здесь выпьете кофе. Знаете, как заправская художница, я сама в своей студии его себе варю.

— Что же, можно и кофе, — тем же торжественным тоном согласился сочинитель.

Татьяна Львовна подвинула одну голую даму, и за холстом оказался уютный столик с дорогим серебряным кофейным прибором, уставленный тортами и печеньями, конфетами и бутербродами.

«Хорошо все-таки живут талантливые художницы!» — мелькнуло в голове Павлика.

Они уселись на низеньких табуретках друг против друга, причем художница придвинула ему папиросы.

— Египетские! — сказала она.

Но даже от египетских отказался Павлик.

— Я не люблю курящих, и особенно женщин! — уже по-детски выпалил он.

Татьяна Львовна улыбнулась.

— Почему же женщин — в особенности?

Павел имел мужество докончить:

— Не знаю почему, только, по моему мнению, женщине не надо курить.

— Если не надо, пожалуй, я не буду, — с тихим, вкрадчивым, кошачьим взглядом отстранилась от него Татьяна Львовна и тихо засмеялась. — Вы еще совсем маленький, хотя и известный писатель… Хотите, я буду писать с вас Адониса?