Николай Крашенинников - Целомудрие

— Я советую вам выбрать лучше Piver, mademoiselle.

Павел отступает и смотрит. То, что кажется ему странным, совсем не странно им двоим. Как быстро, в самом деле, знакомятся женщины. Тася быстро оправилась, они вместе разбирают флаконы, беседуя о преимуществах Piver над Hobigan, — ведь только сейчас они познакомились, а говорят непринужденно. Павел видит, что Тася словно рада вмешательству Лэри, оно избавляет ее от беседы о чем-то важном и обращает разговор к тому незначительному, о чем легко говорить.

— Я и не знала, что вы знакомы с детства! — щебечет Лэри. — Кузен очень со мною скрытен, я понимаю, конечно, его манеру хранить втайне прелестные знакомства (по-французски у Лэри это выходит не так глупо), но я все же с ним в родстве довольно близком, позвольте мне назвать себя и высказать удовольствие вас видеть.

Болтая в том же роде, они выходят из парфюмерного магазина и машинально идут к дому, Лэри быстро находит общие знакомства, а Павлу немного стыдно за нее и за Тасю, но весь он вздрагивает, когда слышит изумленный возглас кузины:

— Вот уж никогда я не могла себе представить, что замужем вы!

Так прозвучало это резко для Павла, что он останавливается за их

спинами и мгновение не дышит. Еще он видит, что скользнул по нему отревоженно-острый взгляд Таси, немая просьба взблескивает при этом, и, чтобы рассеять свое смущение, добавляет она внезапно, чуть раскрыв свои вишневые губы, может быть, Против воли, может быть, повинуясь воле чужой:

— Мой муж сейчас находится в Англии, он приедет в декабре.

И опять рекой льется пустая и гладкая, занятно-светская речь кузины. У нее живут друзья в Лондоне, с которыми она состояла в переписке, но подруга ее должна была выехать в Алжир на лечение, и теперь ей неизвестно, приехала ли она.

— Между тем мне важно было бы иметь от нее известие, так как она здесь получила наследство, — продолжает Лэри оживленно, и тут вступает в беседу Тася и говорит по-детски, видимо желая услужить:

— Я могла бы помочь этому: стоит только мужу написать.

Отстраняется с затемненным лицом Павел; как не понимает его

Единая, что не надо ей при нем даже упоминать о муже. Надо жалость иметь к нему, жалость и сострадание, ему рвет сердце даже самое упоминание, а тем временем они почему-то уже идут вверх по лестнице, к подъемной машине, и только поднимаясь в лифте, Павел припоминает, что предложила Тася Лэри сейчас же зайти к ней и мужу письмо написать.

Тот же суровый лакей встречает Павла и, словно пронзая глубь души его угрюмым взглядом, снимает с него пальто.

С тупым и тяжелым волнением вступает Павел в богато убранную темным деревом прихожую. Стильная суровая мебель, стильные холодные зеркала, гобелены и чуть ощутимый запах сигар словно говорит о чем-то нерусском, холодном, чинном, далеком, которое давит и гнетет. Осторожными, хрупкими взглядами, точно все извиняясь перед Павлом за что-то, поглядывает на него Тася, когда они трое идут по комнатам. Они проходят темной гостиной, в которой бросается в глаза Павлу огромный камин с вазами и тарелками на карнизе, с широким жерлом, окованным красной медью. Вокруг камина низкие дубовые стулья и табуреты, и тут же мягкое, темное, дорогой кожи коричневое кресло, в котором можно поместиться двоим, и почему-то именно это приходит ему в голову— что Тася, Мечта его, сидит здесь рядом, обнявшись с англичанином, и сердце его вздрагивает от боли и страха. Из гостиной под немолчную болтовню Лэри они проходят в кабинет, в котором светлая усовершенствованная мебель, придающая всей комнате тон практичности, холода и порядка. Едва вошли они, а лакей уже ставит на низком табурете поднос с дымящимся кофе и бесчисленным множеством вазочек, вилок, печений и поджаренных сухарей.

— Ничего, ничего русского! — говорит Лэри, вспоминая сэндвичи, которыми ее угощала английская подруга.

А Павел угрюм и бледен, глаза его смотрят на Тасю с презрением, он начинает думать, что она и в самом деле вышла замуж по расчету, чтоб обеспечить себе спокойное житье; каждая вещь в доме говорит о прочном и привычном богатстве, каждый шаг по дому убеждает, что все вокруг заведено англичанином, что русского здесь нет ничего, что Мечта его подчинилась чужому, холодному и практичному влиянию, что не та уж она, совсем не та и не будет прежней.

— Отчего же вы не выпьете кофе? — спрашивает Тася негромко.

— Не хочу! — отвечает Павел почти грубо, так резко, что воспитанная кузина поднимает на него взгляд, а Тася тут же опускает голову — как бы затем, чтобы взять с подноса салфетку.

— Не хочется, благодарю вас, — поправляется он, бледнея, но уже ясно Лэри, что меж ними что-то происходит.

Тася чувствует, что Лэри это заметила, разговор обрывается, и, чтобы прервать неловкое молчание, она обращается к княжне с напоминанием:

— А что же, мы совсем забыли про письмо.

Обе женщины отходят к столу, с грохотом открывается его забрало, они садятся и составляют письмо в Лондон, а Павел все сидит в злом оцепенении перед сервизом, и хочется ему закричать: «Но как же, как же…» — и ударить хочется кулаком по подносу, и разбить эти дорогие английские вазочки и чашки, и топать ногами и кричать. С усилием он подавляет в себе болезненный приступ бешенства; лишь напрягши сознание, он может выяснить, что это было бы безумием гибельным, гибельным для всего, что могло бы быть дальше, что будет дальше, будет дальше, будет…

Невнятно и слабо доносятся до него слова женщин; упоминаются какие-то фамилии, улицы и повторяется часто имя Эдуарда, и Павел напряженно думает, какой это взялся еще Эдуард, и с ужасом вспоминает, что Эдуард — имя ее мужа, что он сам сидит в комнате мужа Таси; как это ни чудовищно, ни невероятно, но все вещи, которые он здесь видит, принадлежат мужу Таси, его Таси, и она сама, Мечта его, тоже вещь в руках сытого рыжеволосого англичанина, принадлежит ему по праву неотъемлемой собственности и будет принадлежать всегда.

Как тяжело на сердце, как больно, какой холод леденящий распространяется по телу; ведь нельзя же не подумать, что хоть раз, хоть раз единый за все это время муж приблизился в этой комнате к Тасе и обнял ее и поцеловал в эту бледную шею, склоненную над столом, в эти темно-шелковые завитки волос, которые могли принадлежать и принадлежали только ему, Павлу, и никому больше по праву бессмертной мечты и любви. А может быть, да и вероятно, что тот и не раз целовал здесь его Тасю, может быть, они сидели с ней вместе на этом проклятом диване, может быть, она лежала здесь в его объятиях, с бледным лицом, и эти волосы, которые он, Павел, покрывал бы богомольными поцелуями, лежали развитыми по плечам, и он, тот далекий, рыжий, самодовольно-спокойный и уверенный, пропахший сигаретами, касался их своими мускулистыми, грубыми, непонимающими руками.