Николай Крашенинников - Целомудрие

Но радостное возбуждение Харичкина не находит отзвука в сердце Умитбаева. Он взглядывает на него холодно-отдаленно и почти враждебно говорит:

— Может быть, это так, но мы ожидаем две бутылки вальдшлесхен.

Желтеет от обиды до самых ушей лицо давнего собутыльника. Павлу становится жаль его, он конфузливо взглядывает на Умитбаева и для того, чтобы сгладить чувство неловкости, спрашивает хозяина пивной:

— Ведь вы, кажется, служили тогда в акцизе?

— Нет, это Беликов служил, — поспешно и радостно отвечает Харичкин, — помните Беликова, такой старенький, бритый, звали Иван Андреевич, на гитаре — бесподобен…

— Так пива, пожалуйста… — уже сурово прерывает Харичкина Умитбаев и отходит к столу.

Уселись все с тем же чувством неловкости, говорить было не о чем, и для того, чтобы вновь рассеять неприятное чувство, Павел спросил Умитбаева:

— Разве ты, Умитбаев, забыл, как мы… кутили тогда? Он нарочно сказал «кутили», чтобы вызвать улыбку на губы Умитбаева, чтобы стало ему веселее, но не улыбнулся тот, не рассмеялся, не осветился.

— Да, тогда — и теперь…

И так глянул своими угасшими глазами, что вновь сердце Павлика овеяло жутью. Что-то темное, ужасное воззрилось в его душу из темных зрачков киргиза, и он содрогнулся, и понял взглядом, и стало трудно ему дышать.

— Ну, ну, ничего, — сказал тут же Умитбаев и, найдя под столом руку Павла, крепко пожал ее. — Ну, ничего, это я так, будем веселы, выпьем… за тебя.

И ясно стало, что хотел Умитбаев сказать «за нас», но тотчас же вспомнил, что у него уже ничего впереди не было, — у него и за ним, что они, двадцатилетние, жизнь только начавшие, стояли на разных плоскостях жизни, на разных полюсах ее, одному — вся жизнь, другому — вся смерть.

И почувствовав это всем сердцем, вдруг вскрикнул Павел. Он не громко крикнул, даже Харичкин не обернулся, но потемнело лицо Умитбаева, так потемнело, что губы выглядели как мел.

— Ленев, брат мой Ленев, не напоминай мне о том, что будет завтра.

«Уже завтра?» — безмолвно спросил глазами Павел и отшатнулся.

Глаза Умитбаева ответили ему так же бессловно: «Завтра», — глаза сейчас же отошли к стене, почти отпрыгнули, и, чтобы заполнить пропасть, оголившуюся так внезапно меж ними, он крикнул хозяину:

— Послушайте, Харичкин! Подойдите!.. Вы…

Подходит, все еще обиженный, делает лицо благородное, поджимает губы, но ударяет его по плечу Умитбаев с презрительной ласковостью сбивая всю спесь:

— А нет ли у вас гитары, друг сердечный и благодетель?

— Гитары нет, вот оскорбление! — отвечает Харичкин совсем по-прежнему и хочет присесть к столику, но с улыбкой поднимается Умитбаев и берет под руку друга:

— Ну, коли нет, пойдем где веселее!

Перед носом совсем ошалевшего Харичкина они проходят к двери, и на самом дороге ее обращается Умитбаев к Харичкину и говорит с поклоном, злобно срывающимся голосом:

— До свидания!

Отходит, открывает дверь и повторяет снова болезненно и отдаленно, вплетая в короткую фразу какой-то. зловещий смысл:

— До свидания!

— Умитбаев, Умитбаев, — растерянно шепчет Павел, а тот в третий раз возвращается к порогу и говорит в третий раз острым, жестким голосом, распространяя вокруг себя опасение и боль:

— Прощайте!

— Я хотел попугать его, — извиняющимся тоном шепчет Умитбаев Павлику, когда они проходят от пивной до замерзшей, онемевшей от мороза площади. — Только напугать этого толстого, головастого, ты не сердись.

Так жутка, неприятна и ожесточенна снежная тишина сонного, безъязычного города. И бредут они двое, живой и мертвый, двое юных, из которых один будет жить завтра и после, а второй завтра же примет смерть. Так ясно это Павлику, ясно, и неизбежно, и неотвратимо ничем. Он все. еще надеялся, мама тоже ждала спасения, но не бывает чудес, жизнь есть жизнь, жизнь не сказка, а явь — и нет силы отвратить поступь ее.

Ясно, ясно Павлику, почти, чувствует он, как растет и крепнет, в груди Умитбаева желание умереть. Нет, не желание, как можно в двадцать лет желать смерти? Не желание, а необходимость; та ли эта Ананкэ, о которой они читали вместе, Рок, Судьба, Возмездие, можно назвать как угодно, но непреложим человеков закон. И не может передать своему сознанию Павел, как тяжко, невыразимо тяжко на сердце его, что рядом с ним смертник идет. Идет смертник обреченный, он сам обрек себя смерти среди этой морозной и немой январской ночи; он обрек, и он примет, он исполнит закон возмездия, кровь за кровь; как это ни странно, умрет Умитбаев, умрет этот вот, шагающий рядом, исполненный всех соков и радостей земли.

И опять, годом раньше, в незабвенно-весеннюю ночь, в первую ночь свободы, встают перед ним освещенные окна трактира Коркина. Они входят в залу, в ней звенят по-прежнему стаканы и рюмки, совсем по-прежнему стучат жующие посетители ножами и словно тот же, мило-знакомый, весенний, висит над головами сизый табачный дым.

— Ты помнишь, Ленев?.. — начинает Умитбаев с улыбкой, но сейчас же лицо его зачерчивается тенями, орган начинает реветь «Коль славен», похоронную песнь «Коль славен», и почему-то все близсидящие обращают, на вошедших свои вспотевшие обкуренные головы, и это, конечно, случайно, но точно явно становится, что пришел обреченный смерти, и со зловещей бешеной гримасой кричит на служителя Умитбаев:

— Отдельный кабинет!

Они проходят в затхлую каморочку с турецким протертым диваном и так это странно, что над диваном висит в багетовой раме свидетельница весны — та же толстоногая дама, входившая в реку еще в ночь окончания гимназического курса, в ту единственную, радостную, незабвенную ночь.

Угрюмо улыбается, завидев знакомую, Умитбаев; он сразу ее признал, только у нее могли быть такие палевые бедра; этот живописец номеров Коркина был единственным, его нельзя было обойти, но теперь от всего этого делалось не радостно, а жутко, и, видимо заглушая жуть, одурманивая себя, закричал Умитбаев на полового, ожидавшего распоряжений:

— Коньяку и кофе, не знаешь?

Павел отходит к окну, его душат слезы, его горло сдавило, сердце стало как медное — так тверды были его удары. Стоит. Думает. Он никак не может представить себе, что вот этот дикарь красавец, этот юноша, полный жизни, перестанет завтра существовать.

Опять подходит к нему Умитбаев; голос его дрожит и срывается, тон его голоса нежен, тепел:

— Ну, Ленев, друг мой Ленев, ну, не горюй, ну, привыкни, смирись с неизбежным, — ведь мы же увидимся там.

— Беги, беги Умитбаев, — снова выкрикивает Павел. Из глаз его выкатываются слезинки, сердце его трепещет, он схватывает друга за руку, он ведет его к двери, запирает ее на крючок и шепчет: — Ради бога, ради всего на свете, беги, Умитбаев, милый Умитбаев.