Николай Крашенинников - Целомудрие

В первый день после решения не стало очень смутно на сердце Павлика.

Что ж, ехать, так поеду, сказал он. Еще было до отъезда дне недели, и близость разлуки не теснила души. Но клонился лень к вечеру, темнело в саду и роще, и темнело на сердце Павла. Все угрюмее он становился, не прикоснулся к вечернему чаю.

— Что ты, маленький мой, ты тоскуешь? — спросила мать тревожно.

И, собрав все силы, чтобы быть спокойным, ответил Павел:

— Нет, я совсем не тоскую, мама, тебе кажется это.

Среди ночи он проснулся оттого, что теснило в груди. Словно комок лежал на сердце, и в горле давило. Стучало в ушах, как после приема хины, и потом долго звенело комариное «пи-и-и»… Глотать хотелось Павлику, но чем более пытался он делать это, тем все ощутимее становился комок посреди горла. Точно громадный камень накатывался на грудь и давил… Павел пытался его спихнуть, и на несколько мгновений ком удалялся, но стоило лишь только забыться, как опять накатывался он извне, соединенный с тошнотой, и нестерпимое уныние веяло по душе вместе с писком комариным «пи-и-и»…

«Мама, мама!» — хотелось крикнуть ему. Но жалко было беспокоить маму. Она так долго возилась с вечера, все кашляла и вздыхала и переворачивала пол головою подушки. Наконец-то она уснула… Как же было ее разбудить?

И терпел Павлик, и начал молиться. Ведь молилась же мама, отчего же не прочесть молитвы и ему.

— Господи, господи, — говорил он и крестился, — Пошли мамочке моей много денег. Чтобы жить мне с нею вечно, пошли мне, чтобы никогда не жить мне у чужих людей. Денег нам много нужно, господи! На докторов для мамы нужно, чтобы не кашляла она, и на квартиру нам в городе, всего лишь две комнатки, господи, помоги!

Но молчало суровое лицо иконы. Пламень лампадки овеивал черное бесстрастное лицо. И не двигались твердо поджатые узкие священные губы, и не расправлялась холодно-горькая черта на лбу меж бровей. А ведь так легко было помочь для того, кто назывался всемогущим: ведь стоило только вон тем камешкам на столе сказать: будьте рублями! и Павлик выстроил бы больной маме в городе золотой дом. Ведь бывало же этакое, священные книги уверяли: раз даже вода вдруг сделалась вином. И все пили и веселились; а Павлику деньги нужны не на веселье: его мама кашляет, хватаясь за сердце, — разве бог эту разницу не видит?

И подходит Павлик тихонечко к иконе и становится перед ней на колени и протягивает вверх четыре камешка и шепчет и молит;

— Сделай же, господи, — ведь я для мамы прошу!

Ждет и смотрит: нет, камни как камни. Не хочет бог показать свою силу, не хочет помочь Пав. тиковой маме; не слышит он или спит? И решает Павлик, что бог — старый и далекий. А может быть, и скупой он? Или надоели ему люди? Что?

Устал молиться, устал спрашивать Павел и заснул. Придется, видно, хлопотать самому.

Один из последних дней занятий в деревенской школе остался в памяти Павлика.

Сначала все шло обычно. Преподавала Ксения Григорьевна. Павел лениво слушал объяснения и посматривал, по обыкновению, в окно. Из окна видны каретники дома дяди Евгения, и Павлик смотрел, как чистил на пороге конюшни дядиного коня кучер Фрол. «Числительные бывают количественные и порядковые», — рассеянно слушал Павел; затем он увидел, как три девчонки, горничные дяди Евгения, прибежали к Фролу и, размахивая руками, потащили его к дому. Во дворе сделалось шумно еще шумнее оттого, что в школе наступила «большая перемена» и все дети высыпали на двор.

— И стекла разбиты, и дверь взломана! — кричали во дворе бабы.

Учительница подошла к ним, за нею приблизился Павлик.

— Что случилось? — спросила Ксения Григорьевна.

Перепуганные бабы стали объяснять торопливо, что в барском доме обнаружилась покража: было разбито стекло в двери на террасу, и в буфете было украдено серебро.

— А где же Евгений Павлович? — тревожно спрашивала учительница, — Он же был дома?

Подбежавшие горничные объяснили, что Евгений Павлович уехал кататься с жилицей, что за ним послали нарочного, что серебра украли «страсти» и нечем обедать накрывать.

На суматоху вышел из дома и учитель Петр Евграфович. Он казался взволнованным, расспросил, в чем дело, и сейчас же, захватив в свидетели Фрола, повел его исследовать место покражи.

— Разве ты не на охоте? — спросила Ксения Григорьевна мужа.

Петр Евграфович отвечал, что вернулся с полдороги, так как обрезал нечаянно руку, и стал торопить Фрола «осмотреть горячий след».

Среди этих разговоров во дворе задребезжали дрожки, и показался дядя Евгений с Антониной Эрастовной.

За ними скакал на взмыленной лошади верховой.

Учитель, завидев помещика, поспешил к экипажу и, горячо размахивая руками, стал рассказывать ему. Подошла и Ксения Григорьевна и с нею Павлик. Петр Евграфович говорил, что надо дать знать уряднику, следовало бы оцепить облавой и парк, а Павлик стоял подле и думал: «Зачем он так суетится, когда дядя Евгений спокоен и тих?»

В самом деле дядя Евгений нисколько не волновался. Он и вообще был всегда весел и ровен, а здесь и совсем не сердился.

Ну, солдатское добро не пропадает. Оно и в огне не тонет, и в воде не горит! — весело сказал он и светлыми смеющимися глазами поглядел на Ксению Григорьевну (Антонина Эрастовна тотчас же по приезде ушла).

И они пошли в дом, и впереди шел громадный Петр Евграфович и все суетился, а за ним, разговаривая по дороге, неторопливо брели Ксения Григорьевна и дядя Евгений. Поплелся за всеми и Павлик… Он не знал, что ему делать, но почему-то думал, что и ему надо идти посмотреть на воров.

Но странно было заметить: когда вошли они в полутемные сени, увидел Павлик, как на талию Ксении Григорьевны легла мускулистая дядина рука и как осторожно отстранилась учительница от него.

— Ничего, не жеманьтесь, Ксеничка! — сказал дядя негромко. Здесь нет никого. — Он оглянулся и напал взглядом на смущенные глаза Павлика, но сам не смутился, только принял руку и засвистал.

В столовой все долго стояли перед взломанным буфетом; Петр Евграфович негодовал и дивился, а дядя Евгений только насвистывал и снова сказал:

— Не пропадает добро солдатское — не пропадет и мое!

— Вот видите, вор был босоногий! — сказал, пригнувшись к полу, Петр Евграфович. — Эка, следы ступни на паркете, надо непременно урядника пригласить.

И он ушел, широкоплечий, громадный, суетящийся, а Павлик все думал: «Ну чего он так вертится, какое ему дело?» Дядя Евгений прошел с учительницей дальше, про Павлика все забыли, и он не знал, что предпринять.

Нерешительно прошелся он по столовой, постоял на веранде, затем стал ходить по зале, считая негромко шаги. Дядя Евгений и учительница все не выходили. Павел решил отправляться домой, но теперь не знал, удобно ли уйти не попрощавшись, и, отыскивая дядю, внезапно забрел в его кабинет. То, что он увидел там, было странно и страшно, и, затаив дыхание, чтобы не крикнуть, он попятился от двери. Дядя Евгений сидел на диване, и, прижавшись к его груди, прислонив к его плечу свою голову, подле него сидела учительница, держа руку его у своих губ. То, что она любила его, стало сразу ясно. Но ведь у нее же был муж, Петр Евграфович, стало быть, она любила сразу двоих. Да и дядя Евгений тоже, по-видимому, любил двух сразу, потому что видел же Павлик, как обнимал он женщину с золотыми волосами… Стало быть, они, двое, любили каждый двоих, и у обеих женщин были мужья — что же это было и отчего?..