Николай Крашенинников - Целомудрие

Ямщика этого наняла Елизавета Николаевна для поездки в Ольховку Надо было навестить Гришу хотя бы перед отъездом, сказала Павлику мать.

Мало думал за последние дни о Лине Павлик. Так сложились они, дни эти, раздумчиво, тревожно и грустно; таких были полны жутких вопросов и тайн, что образ девочки с пепельными волосами как-то поблек в душе.

Теперь же, когда тарантас тронулся с места и, сопровождаемый визгом и крестиками от тетки Анфы, покатился по дороге к воротам, — полузабытый образ кузины тревожно оттиснулся в сердце.

«Как поцеловала она тогда меня, как глаза блестели!» — думал он, встряхиваясь в экипаже на кочках сельского пути. Мама заботливо оправляла под ним подушки, считала узелки с пирожками, заталкивала в щели сиденья бутылки с кипяченой водой…

А по сторонам брички с лаем бежали злые и голодные деревенские собаки. Иные были такие злые, что бросались на лошадей и. подпрыгивая, стремились укусить их в морды, за что получали от ямщика удары кнутом. Куры разбегались в разные стороны, сзывая дохлых цыплят, отчаянно кудахтая; на лавочках и завалинках перед избами сидели старики с клюками и кланялись проезжавшим… Понемногу все это стало развлекать Павлика, тревожные мысли вытеснились, и он отдался созерцанию.

Веял ветер, августовский, свежий. Небо было затянуто белесой пеленой, как туманом, однако солнце просвечивало и жгло. Точно гарью пахло в воздухе, может быть, горели где-то вдали леса. Свет от солнца исходил желтоватый, деревья неторопливо двигали листьями, словно бормотали, масса мух покойно и удобно ехала в экипаже в гости к Ольховским.

До Ольховки было всего верст сорок, не больше. Ямщик, однако, сказал, что в Шаболовке придется покормит лошадей. Проезжали полями, скучными и унылыми, взбирались на пригорки, въезжали в леса — и стихал колокольчик, как бы запутанный листвою, и четко настораживались на него лошадиные уши, точно спрашивали: отчего он замолк?

Выехали к речке; вкусно запахло волей и сыростью; тут же на берегу чернел унылый, обглоданный непогодами крест.

— Зачем здесь крест поставили? — полюбопытствовал Павлик.

Ямщик ответил:

— Человека убили, лавочника; люди сказывают, — татаре…

И Павлик болезненно сморщился.

— За что же убили его?

Вместо ответа ямщик только ударил лошадей и задергал плечами; лошади побежали быстрее, веселясь на реку; Павлик, однако, чувствовал все нараставшую на душе неприязнь. «Вот, им мало того, что друг друга обманывают, еще убивают!..» Звенели колеса, он откинулся в глубь экипажа и закрыл глаза. Гак неприятно было смотреть на спину ямщика, так не хотелось людей.

Перебравшись через реку по разбитому мосту, который сипел и прыгал под экипажем, ехали они еще сколько-то времени какими местами, Павел не примечал. Ожесточилось в нем его маленькое сердце. Нет, без людей тише, без людей спокойнее. Если б была его воля, он и в Ольховку бы не заехал.

Чужой окрик кучера обрывает его задумчивость:

— Приехали в Шаболовку, здесь надо покормить.

Павел вскинул голову; мать доставала из тарантаса кулечки с провизией, они стояли во дворе, обнесенном плетнем, хитрое лицо бабы улыбалось Павлику в упор дурными зубами. Он поморщился и вылез из экипажа.

Ямщик распрягал лошадей и ругательски ругал при этом пристяжную; Павлик пошел за матерью; баба ввела их в чистую избу и предложила «самоварчик».

— Да, да, пожалуйста, — ответила Елизавета Николаевна, а Павлик начал быстро рассматривать, от нечего делать, расклеенные по стенам картинки. Вскоре в горнице раздались причитания, и, словно из-за печки, ввалилась толпа нищих.

Они сейчас же напели гнусавыми голосами, и Павлик осматривал их неприязненно, пока не заметил, что все они слепые. Дрожащей рукою подала Елизавета Николаевна нищим монету, и те, разом прекратив пение, повалили валом из комнаты. Не успела мать Павлика заварить чаю, как опять послышались причитания и вздохи, и монашенка, здоровая, молодая, с лоснящимися щеками, затянула тонким голоском какое-то славословие, много раз и глубоко крестясь на иконы. Опять пришлось Елизавете Николаевне доставать кошелек, опять выслушивал Павел слезливо-сладкие благодарности и неприязненно думал: «Такая сытая, толстая — и таким тянет голоском».

После монашенки в залу наведались хозяева постоялого двора, и меж ними выглядывало хитрое лицо знакомой Павлику бабы. Все жаловались на дороговизну, на своего священника, на пристава, и матери Павлика пришлось все это выслушивать, хотя дела эти и не интересовали ее. «Какие люди, однако, скучные и неприятные», — плескалось в голове Павла. Он был рад, когда угрюмый ямщик возгласил, наконец: «Лошади запряжены», и тарантас выбрался из села.

Теперь они ехали по голой, выжженной солнцем степи, и пыль клубилась над экипажем облаками, покрывая собою лица и платье, залезая за ворот, набиваясь в рукава. Елизавета Николаевна скоро начала кашлять и попросила ямщика ехать по траве; но такая поднялась тряска, что сидеть было невозможно, и пришлось снова свернуть «на шлях».

Ветер совсем стих, с неба сбежала муть, и солнце жгло ровно, настойчиво, неотступно. Павлик завязал себе рот платком, зажмурил глаза, но и под платок и под веки забивались тонкие волны пыли. Наконец повеяло смолою, и за оврагом, из которого они выползли, показался нестарый соснячок. Дорога сделалась не такой пыльной, и вскоре же всплыло стоявшее на берегу круглого озера селение Ольховка.

— Прямо к барскому дому? — спросил ямщик.

Мать ответила, и он, подпоясавшись, привстал на козлах. Павлик взглянул на мал, Лицо ее было серо от пыли. Особенно много пыли осело на щеках и у глаз, и Павликова мама походила на арабку. Он сказал ей об этом. Елизавета Николаевна достала зеркальце и стала отираться платком. Павлик мельком взглянул на себя и, несмотря на свою сердитость, расхохотался. Лицо его было черно, как сапог солдата; сверкали белки глаз да зубы; походило, что он вымазался в саже, что он переряженный трубочист.

Мысль о том, что его в гаком виде может увидеть Лина, заставила его сейчас же обтереться. Платок сделался как чернила, и его уже нельзя было положить обратно в карман.

Они не успели привести себя в порядок, как ямщик загикал на лошадей и, что было мочи, погнал их в гору, на которой, обнесенный палисадником, высился дом с башней и зияли ворота.

Полагая в этом, вероятно, свою ямщицкую честь, кучер и во двор влетел ураганом. Затем, когда они остановились, поднялся другой ураган — собачьих голосов. Ошеломленный Павлик только и видел, что со всех сторон на них мчались лающие собаки, видел тучу морд, мохнатых лап и хвостов.

Смутилась даже Елизавета Николаевна, и они сидели в тарантасе до тех пор, пока не прибежали люди и не отогнали псов.