Николай Крашенинников - Целомудрие

— Мамочка, что ты!.. — шепнул он и чуть сам не разрыдался, но вспомнил, что он мужчина, что он должен быть сильным.

— Не навек же мы расстаемся, дорогая! — сказал он громко, словами какого-то им прочтенного романа, может быть, «Юрия Милославского», и еще более набрался твердости, сознав, что он говорит как мужчина. — Настанет весна, и ты приедешь за мною.

Но не утешили маму его твердые речи. Наоборот, в ответ на них она еще больше разрыдалась и плакала долго, и все лицо ее беспомощно дрожало.

Успокоившись или желая успокоиться, начала она говорить о том, что приедет за ним гораздо раньше весны, что возьмет его к себе в деревню и на Рождество; поедут они зимою в теплой кибитке, гуськом, и будет это так весело — ехать в сугробах, что… Гримаса перечеркнула ее бледные губы, но, желая доказать, что это будет весело, мама засмеялась.

— Непременно на Рождество, непременно! — добавила она и отошла поправить постели.

Пока она возилась с подушками и одеялами, Павлик сидел у стола и думал о сугробах и катал шарики из хлеба, которые расставлял в ряды. «Да, может быть, это в самом деле весело, в самом деле весело», — думал он.

Где-то в отдалении, вероятно в первом этаже, в ресторане заиграла машина. Она гудела что-то нудное, торжественное, похоронное. «Коль славен наш господь в Сионе» — сразу узнал Павел, а мама вздрогнула и горько взмахнула рукою, точно желая прогнать музыку. Вспомнил и Павлик: тянулся траурный катафалк с наряженными в белое конями, равнодушные люди несли на малиновых подушках ордена; диакон, идя, все посматривал на свои ноги: он забыл надеть калоши, а было сыро. На громадной площади катафалка жалко и жалобно высился гроб… Неужели это хоронили отца?

Не будучи в состоянии выносить музыку, мать спешно закрыла окно, но и сквозь сдвинутые рамы пролезали тягучие навязчивые звуки, и не мог себе «изъяснить язык» Павлика, отчего так больно, так тягостно и грустно было слушать их.

Они так и заснули под эту зловещую музыку. Неизвестно почему машина нее играла одну и ту же арию. Испорчены ли были все другие валы или уж нашлись такие любители «задушевного», только играла она до самою рассвета «Коль славен», и в жутком чувстве беспомощности и одиночества Павлик перебрался к матери в постель. Долго шептались они, вспоминая бывшее, долго всхлипывали и целовали друг другу руки, наконец заснули.

Утро было ясное, солнечное, но нерадостные поднялись оба: и Павлик и мама.

Предстояло идти с визитами ко всем родственникам, и прежде всего к тем, у кого Павел останется жить.

Неспокойно было на сердце Павлика. Казалось неприятным знакомиться, видеть новые лица, говорить с ними о чем-то. Вероятно, все будут рассматривать его, расспрашивать, а он должен будет отвечать, кланяться, давать разъяснения.

Одевались они оба медленно, с неохотой.

— Нам придется зайти, Павлик, и к бабушке Анне Никаноровне, ты непременно у ней ручку поцелуй, — сказала мама.

Вышли на улицу, хотели идти пешком, но так тревожно было на сердце мамы, что она не могла идти, наняли извозчика.

Случайно в доме тети Фимы на их звонок долго не отпирали. Павлик обиженно посмотрел на маму. Та отвернула лицо и еще позвонила. Наконец послышался топот ног, лязгнул изнутри большой железный крючок, они вошли в прихожую, завешанную со всех сторон пальто и накидками.

Прихожая была маленькая, зато рядом тянулась холодная громадная зала с блестящим паркетом. Темнел рояль, стулья стояли у стен, в арку была видна зеленая гостиная мебель, а дальше за притворенными дверями кто-то говорил низким охрипшим голосом.

Первыми встретили гостей две девочки. Одной было лет шесть, другой восемь. Они обе окинули Павлика лукавыми взглядами и обе разом побежали, что-то крича. Павел только и разобрал: «Мама, приехали»…

Выходя из прихожей, Елизавета Николаевна быстро провела гребенкой по волосам Павлика и одернула на нем костюмчик.

— Ну, вот и Лизочка! — раздался из смежной комнаты уже знакомый Павлику музыкальный голос, и он увидел подходившую к нему тетю Евфимию Павловну. В светлом шелковом японском капоте, с обнаженной грудью, она казалась совсем молодой и прекрасной, как девушка. Павлик дружелюбно ей улыбнулся и опять, как и при первой встрече, поцеловал ей руки. Не любил он целоваться, но такие руки были милые, и пальцы скользили, как атласные. Радостно стало Павлику.

— Да какой же он кавалер! — смеясь, сказала тетя Фима и, обняв, поцеловала Павлика в лоб и щеки. — Пойдем, Лизочка, прямо в столовую, там нас дожидается самовар.

В столовой, однако, светлое настроение Павла схлынуло. И в комнате было темно, и сидело в ней много народу, и первые, к кому Павлика подвели, были двое угрюмых: старик и старуха. Еще старик был ничего, с унылым лицом и лысенький, он приветливо улыбнулся. Но старуха, сидевшая у самовара, взглянула на Павла угрюмо-раскосыми глазами, не поцеловалась с ним и только подала ему свою сухую шершавую руку.

— Вам сколько сахару? — спросила она Елизавету Николаевну грубым голосом, однако с ней поцеловалась.

Стол был не очень велик, поэтому, чтобы дать место Павлу, одного из мальчиков отсадили с чашкою к подоконнику. Мальчиков была целая куча, но оказалось, что в семье тети Фимы было их только двое, — остальные были дети другого дяди, брата Петра Алексеевича, приехавшего погостить из деревни.

— У вас много детей, а я вам еще своего… — сказала за чаем Елизавета Николаевна.

Сидевшая за самоваром старуха ожесточенно двинула чашками, а тетя Фима поспешила объяснить:

— Это все гости, Лизочка, дети Григория Алексеевича, а моих только пятеро… Бабушка Прасковья, налейте Павлику еще.

— Вижу, вижу, — ворчливо ответила старуха и потрясла головою, на которой торчал шлык.

Не понравилась она Павлу. Даже страх внушала она ему. Голос у нее был скрипучий, надтреснутый, слова бросала она отрывисто, и еще оттого, что, вероятно, была близорука, так близко склонялась она лицом, точно хотела укусить.

— Крендель возьми! Крендель! — крикнула она Павлику, и тот поспешил исполнить приказание и съел крендель, хотя в горло ему еда не шла.

Начали говорить о детях; Елизавета Николаевна расспрашивала тетю Фиму об ее девочках, нашла, что старшая, Нелли, выглядит хорошо, а две остальные бледны. Она вообще старалась говорить много и заговаривала даже с угрюмой бабкой. К удивлению Павла, бабка Прасковья матери дерзко не отвечала: любила ли она ее или жалела, только и голос старухин в разговоре с нею не звучал так грубо, как со всеми остальными. Это немного успокоило Павлика, и он начал разглядывать детей.

Старшей дочери тети Фимы, Нелли, было лет четырнадцать; она казалась совсем взрослой барышней, была завитая, хорошенькая, розовая, с пухлыми щеками и бархаткой на шее. Остальные две восьмилетняя Катя и шестилетняя Лена — были очень некрасивы и бледны; мальчики Олег и Стасик — были темные, смуглые и походили на татарчат. Олег учился в третьем классе гимназии. Стасик в частной школе; ему было девять лет, как и Павлу. Остальные были чужие, и Павлик их не запомнил. За ними, впрочем, скоро пришла горничная, и они отправились куда-то в гости.